Дорохов смотрел на фотографии с пояснительными подписями четким отцовским почерком («Мы с Танюшей застряли в грязи подЧелябинском, меняем проколотое колесо»), стряхивал пепел в автомобильную шину и по третьему разу слушал «Сон об уходящем поезде».

«Один и тот же сон мне повторяться стал. Мне снится, будто я от поезда отстал. Один, в пути, зимой, на станцию ушел, а скорый поезд мой пошел, пошел, пошел…»

«Черт, да это же я от поезда отстал. Скоро тридцатник, а кто я, что я? Посредственность. Обычный мэнээс, нормальный графоман. А где-то – «…любят лечь – так лечь. А рубят – так с плеча …» Ничего, ничего. Прорвемся».

Он лег спать во втором часу, а в половине шестого мама его разбудила.

– Не выспался? – сочувственно спросил отец, когда они выезжали из двора. – Сидел, конечно, допоздна?

– Ничего, пап. Посплю в самолете.

– Тебе завтра на работу надо?

– Совершенно не обязательно, – сказал Дорохов. – Я в отпуске до пятницы. А тебе надо?

– Заеду на пару часов. Провожу тебя и заеду.

Дорохов знал, что отец заедет не «на пару часов», а на полдня. Сроду такого не было, чтобы отец больше суток отсутствовал на заводе.

Они проехали мимо телецентра. Дорохов увидел ярко освещенную проходную и вспомнил, как они с Ковбоем сняли тот флажок.

– Ковбой-то – в Москве живет, – сказал он. – Знаешь?

– Кто? А, Валера, – отец кивнул. – Подельник твой. Да, ты говорил. Так они же, вроде, давно переехали. Чего ты вдруг вспомнил?

– Да так. Он жил тут неподалеку. С Аркашей Самсоновым в одном доме. Вот в этом.

Он показал на пятиэтажку слева.

– Видишься с ним в Москве? – отец поправил очки.

– Нет, – Дорохов покачал головой. – Так ни разу и не видел. Года три назад, когда домой приезжал, слышал от кого-то из «ашников», что он физфак закончил.

– Он толковый был парнишка, – сказал отец. – Воспитанный. Когда звонил – всегда «пригласите, пожалуйста, Мишу». Хороший парень.

Дорохов тоже улыбнулся, вспомнил, какой скандал однажды разразился в школе из-за Ковбоя, это уже в десятом классе было. Валера здорово разбирался в футболе, сам хорошо играл. Вокруг него всегда были ребята, которые интересовались футболом. Они ходили с блокнотами, где были таблицы игр на сезон. Стояли возле столовой и обсуждали: как сыграл «Пахтакор» с «Черноморцем» и «Зенит» с киевским «Динамо». Ребят становилось все больше, и обсуждали результаты игр они все азартнее. А потом какая-то падла настучала. Оказалось, что толковый и воспитанный Ковбой уже вторую четверть руководит школьным тотализатором. Ставки скромные – рубль, полтора. Но Ковбой успел приобрести кассетный магнитофон «Легенда» и коньки «Ботас». Никто из болельщиков не раскололся. Ковбоя таскали к директрисе. Но он молчал, глядел на директрису невинно и обиженно.

– Слушай, а Семен где работает? – спросил отец. – Он какой врач?

– Нефролог, – ответил Дорохов. – Работает в Первой градской.

– А Артём?

– Тёмка с филфака. Литературу в школе преподавал. Сейчас работает в «Литературной газете». Пишет эссе, но так пока, в стол.

– Нравятся мне твои ребята, – с добром сказал отец. – Компания у вас дружная. Это славно. И люди серьезные, не разгильдяи какие-нибудь.

Мужиков отец видел не раз. Осенью, когда приезжал на коллегию, даже попал на «салон». Папа приехал на Полянку вечером – а они там все в костюмах и галстуках.

И тут Дорохов вспомнил, о чем хотел спросить отца. Хотел, да так и не спросил.

– Мы перед отъездом говорили с экселенцем, – как бы между прочим сказал он.

– С кем?

– С Александром Яковлевичем. У нас перспективное направление, понимаешь.

– Так, – отец кивнул. – И что?

О перспективах, планах и докторской отец готов был говорить сколь угодно и когда угодно. Хоть в шесть утра, по пути в аэропорт.

– Это, конечно, все так. Предварительно. Короче говоря, не исключена возможность работы за границей.

– Прекрасно! – твердо сказал отец. – А где? В гэ-дэ-эр?

В прошлом году Дорохову невероятно повезло, и он съездил в Дрезден, на конференцию молодых ученых, секция биоорганической химии. Если быть точным, то повезло ему с Риснером. Это Риснер убедил Дебабова, что от института надо послать именно Дорохова Михаила Юрьевича, члена ВЛКСМ, кандидата химических наук.

Так Дорохов побывал в ГДР. Отца это, помнится, очень воодушевило. «А-а-атлично! Первая зарубежная командировка. Хорошее начало, Мишка!»

– О чем речь идет? – спросил отец. – Стажировка? Надолго? Месяц? Три?

– Надолго, пап, – сказал Дорохов. – Может быть, не на один год. Но это пока так, прикидки.

– Ну а куда? Нет, я понимаю, сглазить боишься. Ты намекни хотя бы. Чехословакия?

– Немного подальше, пап. Как ты вообще к работе за границей относишься?

– Как я могу относиться? Пару лет поработать в Чехословакии! Или в гэ-дэ-эр. Это, знаешь, в послужной список – очень даже не лишнее. Расширишь кругозор, новые деловые знакомства. Одобряю.

Отец плавно выехал на Проспект Маркса и остановился на пустом перекрестке.

– Я ведь не на один год могу поехать, пап. Пока еще ничего не решено, шеф только планирует.

– Даже не раздумывай! Редкий шанс! Эх, черт возьми! Вам, современным ученым, сейчас все возможности! Завидую. Ей-богу, завидую. Два года в Чехословакии – прекрасно!

Отец вздохнул и рукой в перчатке опять поправил очки.

– Может, еще ничего не получится, – пробормотал Дорохов.

Он уже жалел, что затеял разговор. Все равно он бы не смог сейчас набраться храбрости и рассказать про Гольдфарба. А обо всем остальном – о разговорах с Хорей, о своих раздумьях и очереди за «Московскими новостями» на «Новокузнецкой» – об этом смешно с папой заговаривать. И папа тут же доказал, что об этом заговаривать не стоило.

– Время наступило новое! – убежденно сказал он. – Мишка, здоровые силы в партии и обществе берут верх.

– О господи, – прошептал Дорохов. – Пап, может, мы быстрее поедем, а?

* * *

…несколько лет. В Ерошолойме, в архиве Службы, на втором этаже серого дома, что неподалеку от Дамасских ворот, хранятся подорожные, докладные, списки курсантов, экзаменационные листы и записи о чинопроизводстве. Там, верно, лежат на одном из стеллажей записи о Севеле из Эфраима, молодом человеке торгового сословия, сыне Иегуды Малука. Архивы подобны колумбариям, судьбы и деяния сберегают в могильном покое. Архив одинаково равнодушно сохраняет пять лет молодости суб-лейтенанта и десять лет почтенной старости легата. Открыв выцветшую папку, трудно вообразить: а что же значили для человека, чье имя на корке, те годы, что выписаны под именем?