— Ни хуя себе, приходнулся… — Жалуется он Клочкеду, который взирает на него скорее с нетерпением, чем с сочувствием.

— Видать, тебе самосадом вмазываться придется… — Размышляет вслух Чевеид Снатайко, и эти рассуждения Клочкеду не по душе.

Пронизывая задымленное пространство, резво съебывает невидимый инопланетный корабль, оставив погибшими половину экипажа.

— Но приход — за всю хуйню!.. — Утешительно произносит Чевеид Снатайко и, видя угрюмое абстяжное грызло Клочкеда, добавляет:

— Впрочем, винт такой заебатый, что тебе сняться и полторашки хватит…

Глаза Клочкеда, красные от марафонского недосыпа и абстяги становятся ярко-бордовыми и светящимися. Их лучи разрезают сигаретную завесу и упираются в лоб Чевеида Снатайко. Лоб начинает дымиться и плавиться, мгновение — и мозги Чевеида Снатайко вскипают и брызжут изо всех отверствий чевееид снатайковской головы.

— Да проебись ты злоебучим проебом со своим полкубом, чудище залупоглазое, охуевающее от своей невхуйственной невъебенности! Задроченная залупа самоебущего кастрированного пидора! Пиздолижущее полухуие, припухшее для случки с дырявыми гондонами говноссущего непроблядского мудотряса!.. — Нежно говорит Клочкед. Он еще долго мог бы перечислять многоэтажные эпитеты и звания Чевеида Снатайко, но последний, успев соскрести мозги с различных поверхностей и запихать их обратно, приирительно рявкает:

— Да втрескаю я тебя, мудака! Тебе двушку? Давай двушкой! Или два с полтиной? Чо, говна жалко, что ли?

— Не… — На лице Клочкеда начинают, лихорадочно извиваясь, ползать мысли, оставляя за собой слизистые следы на немытой коже, — Два с половиной многовато… Давай два с четвертью…

— А может тебе еще и залупу на воротник? Как «заебешься» пишется? С мягким знаком, или без?

— Ду хуй тебе во все твое поганое грызло! Ломаешься, бля, как целка! «Да» — да, «нет» — нет. Хули кота за яйца тянешь?

Дружески беседуя таким образом, Чевеид Снатайко и Клочкед готовились к инъекции. В пятикубовый баян было выбрано два с третью квадрата винта, который разбавили кипячонкой до четырех кубов. Из гаража извлечена струнка — целка-четверка и насажена на канюлю широчного агрегата.

Вскоре иголка, угнездившись в венярке Клочкеда, дала контроль, и Чевеид Снатайко помог клочкедовской крови скушать винт.

— Прихо-од!.. — Орет втюханный Клочкед.

Вмазанный Чевеид Снатайко умиляется этому возгласу и знает, что последует за ним. И когда из клочкедовской глотки вылетает:

— Бычо-ок…

Желаемое тут же препровождается в рот страждущего.

Акт курения Клочкеда разительно отличается от акта курения Чевеида Снатайко. Клочкед затягивается глубоко и долго держит внутри себя вкусный горьковатый дым, так, что выдох его чист и прозрачен.

Это наркотическая медитация. Постижение непонятного факта: почему же, когда смолишь, приход сильнее, чем без сигареты?

Может, ответ такой: гнусная моноаминоксидаза, фермент, окисляющий первитин во всякую поебень, нуждается в кислороде. А углекислый газ и никотин, насыщающие кровь из табачного дыма, не дают ей развернуться во всю силу…

Или так: винт образукт клатрат с никотином, который гораздо более устойчив к окислению, чем винт-гидрохлорид.

Хотя… Внутренние силы организма начинают бороться с табачным дымом, и шурупчик пользуется этим моментом чтобы сделать приход круче…

А если… Энергия курения вращается в ту же сторону, что и энергия винта. Они сталкиваются и усиливают друг друга, а все их враги, плавающие в кровяке, из-за этого не могут к ним подступиться.

«Но, — решает Клочкед, — Все это однохуйственно и эквипенисуально. Главное — есть эффект и на кой хуй копаться, выискивая его причины. Главное — пользовать его!..»

Кровь бурлит в перфорированных веняках Клочкеда. Это бурление наполняет его силой, за которую потом придется расплачиваться, но Клочкеду это до пизды-дверцы. Эта сила распирает клочкедовское тело, ища то ли применения, то ли выхода наружу.

Он открывает глаза и видит перед собой лежащий на кушетке баян. Клочкед протягивает к нему вооброжаемые руки и пытается поднять. Сила мысли его такова, что кажется, будто баян вот-вот оторвется от насиженного места и взовьется к потолку. Но чего-то не хватает, и шприц пока остается на месте. Но Клочкед не оставляет это дело. Попытки следуют одна за другой…

Этим-то он и будет заниматься всю ночь…

Это мистика, это непостижимая тайна наркотического бытия. Это дорога, по которой не возвращаются. Она ведет в даль, сквозь абстягу, сквозь протершиеся до дыр кроссовки, найденные на помойках, сквозь толпы автобусно-троллейбусных пассажиров, сквозь скрипучие тугие двери, хлопающие тебя по затылку с помощью тугих пружин, удержать которые твои дырявые руки уже не в состоянии, и ступеньки, крошащиеся бетонные, или истерто-мраморные, или покрытые слоем сдохших астматиков, над которыми красными буквами начертано «АПТЕКА». Эта дорога ведет в царство психостимуляторов, створаживающих мозги, заставляющих служить одной страсти, поклоняться одному Богу до ватных ног, до чесотки в воспалившихся дырках и дырках, которые еще не сделаны. Это дорога, которую никто из смертных не прошел до конца. С нее всегда сворачивают. На время, необходимое чтобы сварить, вмазаться, заняться своими заморочками, а когда наступит пора очередной ширки — вновь приходится преодолевать пространство, практически незаметное, или нереально упругое, совать в полукруглое окошко клочок бумаги, чтобы попытаться вырубить на него, сквозь недоверчивые взгляды девочек и вонючих старух в белых застиранных халатах, божественный салют. Эта дорога пролегающая через все драги мира, где бы они не находились и как бы не назывались.

— А ты знаешь, появилась новая каличная на… Как, блядь, эта метра называется?… Бауманской!..

Выходишь — и сразу взад. Там сто метров — и башня…

— Мазовая?

— А хуй ее знает. Раз новяк — дибить вроде не должны…

И торчки, предъявив нарисованный от руки проездной подслеповатой контролерше, целенаправленно отправляются в путешествие по комфортабельной канализации, называющейся московское метро, имени лысого ублюдка, отоваривать терку.

— Кто пойдет? Давай ты, ты менее стремный.

«Менее стремный» с трудом ворочает красными глазами. Его лицо, цвета жеваной бумаги кривится в подобии доверительной ухмылки, в его голове давно не осталось места из-за гигантского червя, высасывающего первитин из его крови. Червь проник своими отростками в глаза, уши и рот и колышется на сквозняке скользкими кольцами, готовыми цепко схватить любое подобие сине-зеленой упаковки.

Очередь движется медленно, Червь в нетерпении. Он жадно ухватывает любые детали поведения бабы-фармацевта. Терки берет небрежно, значит вглядываться не будет. О, этому отказала, что же у него было, неужели салют?! Но старпер отошел, недовольно заныкав свою кровную номерную.