— Должно быть, это была довольно большая мышь.

— Большая или маленькая — не в этом дело. Дело в вере. Это мышка считала, что ее мышиная форма — это всего лишь временное обличье, в которое заключено сознание кошки. Мышка верила в идею и не верила в форму. Для нее было достаточно сознания кошки, она не чувствовала потребности в воплощении этого сознания. Она прямо-таки с удовольствием презирала воплощение.

Но однажды… — Фурудзава подтолкнул очки кончиком пальца, по бокам у носа прорезались морщинки. — Но однажды эта мышка повстречалась с настоящей кошкой.

«Я тебя съем», — сказала кошка. «Нет, ты не можешь съесть меня», — ответила мышка. «Почему?» «Да потому, что кошки не едят кошек. Это принципиально невозможно. И еще, ведь я, несмотря на свой вид, кошка». Услышав это, кошка опрокинулась на спину от смеха. Она смеялась, тряся усами, дрыгая в воздухе передними лапами, сотрясаясь покрытым мягким белым пушком брюшком. Потом вскочила, схватила мышь и собралась ее съесть. Мышка закричала: «Почему ты хочешь съесть меня?» «Потому что ты мышь». «Нет, я кошка. Кошка не может съесть кошку». «Нет, ты мышь». «Я кошка!» «Тогда докажи это».

Мышка бросилась в стоявшую рядом лохань с бельем, над которым стояла мыльная пена, и погибла. Кошка намочила лапу, лизнула ее, вкус порошка ей не понравился, и она, оставив всплывший трупик мышки, удалилась. Понятно, почему она ушла. Потому что мышь оказалась несъедобной.

Поступок мышки и есть то, что я называю самоубийством ради самооправдания. Однако это не значит, что она тем самым смогла заставить кошку признать ее кошкой — прыгнувшая навстречу смерти мышка это определенно понимала. Но она была мудрой, храброй, преисполненной чувства собственного достоинства. Она осознавала свои мышиные свойства. Во-первых, как ни посмотри, внешне она была мышью и, во-вторых, представляла в этом плане еду для кошки. С тем, что было вызвано первым признаком, она сразу смирилась. И поплатилась за то, что ее сознание игнорировало тело. Но на второе свойство мышка некоторым образом надеялась. Надеялась, что сможет доказать «Я не была мышью!» по меньшей мере двумя способами — во-первых, умереть на глазах кошки, не будучи ею съеденной, а во-вторых, превратить себя в «несъедобный продукт». После того как доказано утверждение «Я не была мышью!», доказать утверждение «Я была кошкой» значительно проще. Потому что, если тот, кто был в обличье мыши, оказался не мышью, значит, он может оказаться кем угодно. Таким образом, мышка своим самоубийством достигла цели — она оправдала себя… как ты считаешь?

Тору слушал, пытаясь в душе определить значимость притчи, рассказанной юношей.

Фурудзава, точно, не раз излагал про себя и совершенствовал эту историю. И вообще, Тору, присмотревшись, обратил внимание на несоответствие внешнего облика и внутреннего мира своего учителя.

Хорошо, если Фурудзава рассказал свою историю ради того, чтобы изложить свои собственные проблемы, а что, если он уже обнаружил что-то в Тору и хотел намекнуть на это — тут нужно быть осторожным. За Тору шпионили, пытаясь нащупать что-то в его душе. Да нет, такой опасности вроде бы не существует. Заговорившая душа Фурудзавы все больше погружала принадлежащее ей тело в такие глубины, что глаза Фурудзавы ничего не выражали.

— Может быть, смерть мышки потрясла мир? — отрешенным тоном произнес Фурудзава, он уже не обращался к Тору и словно забыл о слушателе. Тору подумал, что лучше слушать монолог. Он никогда раньше не слышал, чтобы Фурудзава говорил таким голосом — мрачным, заставлявшим видеть скрытые, будто подернутые мхом, страдания. — Стали ли люди благодаря этому по-другому смотреть на мышей? Распространилась ли в обществе молва о том, что возможно такое, когда за обличьем мыши скрывается вовсе не мышь? Поколебало ли это хоть немного уверенность кошек? Или кошка постаралась воспрепятствовать распространению подобных слухов?

Не удивляйся, но кошка ничего не сделала. Она сразу обо всем забыла, потом начала умываться, потом растянулась на боку и уснула. Она была кошкой и при этом даже не осознавала, что она кошка. В этой лени дневного сна кошка была тем существом, стать которым так страстно мечтала мышка. Кошка смогла получить все благодаря минуте покоя, собственному удовлетворению, да еще не стремясь к этому. Над спящей кошкой распростерлось голубое небо, по нему плыли чудные облака. Ветер разносил запах кошки по миру, ее пахнущее кровью дыхание распространялось музыкой…

— Вы ведь говорите о власти? — сказал Тору, чувствуя, что обязан поддержать разговор, и Фурудзава, вдруг весь просияв, устало ответил:

— Да. Ведь это так понятно.

Итак, все оказалось печальной политической аллегорией, столь привлекательной для молодежи.

— Придет время, когда и ты это заметишь, — наклоняясь над столом, прошептал Фурудзава, хотя понижать голос не было необходимости — вокруг никого не было, и Тору вдруг ощутил уже забытый запах из его рта.

Как это он забыл? Во время занятий по родному языку, когда Фурудзава наклонялся к нему, Тору случалось чувствовал этот запах, но не испытывал особенного отвращения, однако сегодня запах этот вызвал явную антипатию.

Во всей этой истории о кошке и мышке, пусть даже Фурудзава рассказывал ее без всякого умысла, Тору что-то раздражало. Но ненавидеть Фурудзаву только по этой причине было как-то неприятно, ему казалось, что это слишком мелко. Для нелюбви, даже ненависти к Фурудзаве нужны более веские, более убедительные причины. Поэтому запах изо рта стал просто невыносим.

Фурудзава, ничего не заметив, продолжал говорить:

— Придет время, когда и ты это увидишь. Власть, отправной точкой для которой служит обман, невозможно поддерживать, заставляя обман бесконечно, словно микробы, размножаться. И с каждой атакой на нас обман становится все сильнее, его становится все больше, и в конце концов он проникает нам в душу и незаметно покрывает ее плесенью.

Очень скоро они вышли из кафе и съели в ближайшей лавочке лапшу — она показалось Тору куда вкуснее ужина с отцом за столом, сервированным множеством тарелок.

Щуря глаза от поднимавшегося от миски пара и втягивая ртом лапшу, Тору прикидывал, насколько опасной может быть их обоюдная симпатия. В их характерах определенно было что-то общее. Но Тору контролировал отзвук струны, задетой в его душе. Может статься, Фурудзава был шпионом отца, задумавшим эту проверку, чтобы что-то выведать у Тору. Тору знал, что после таких походов (конечно, это было требование отца) Фурудзава докладывал, куда они ходили, и просил возместить расходы.

Обратный путь лежал мимо парка Кораку, и Фурудзава опять стал тащить Тору на аттракцион с чашками. Тору понял, что тот сам хочет покататься, и согласился. Они купили билеты, вошли в парк, оказалось, что нужный им аттракцион находится тут же, рядом со входом. Других желающих не было, и, подождав немного, служащий неохотно включил механизм для них двоих.

Тору сел в зеленую чашку, Фурудзава специально выбрал находившуюся достаточно далеко чашку цвета персика. С внешней стороны на чашках был отпечатан простенький цветочный узор — и сами они напоминали о распродаже в какой-нибудь пригородной посудной лавке, где яркий свет фонарей с пустынной улицы тускло отражается в стекле или фарфоре.