Не менее поразительно было и самообладание Фейсала. Когда его квартирмейстер Мирзук эль-Тихейми приехал от Зейда, чтобы поведать скандальную историю их беспорядочного бегства, Фейсал лишь принародно посмеялся над ним и велел ждать, пока он переговорит с шейхами харбов и агейлов, чья беспечность была главной причиной катастрофы. Он собрал их, мягко пожурил за те или иные промахи, за причиненный ущерб и посочувствовал по поводу их потерь. Затем вновь позвал Мирзука и уединился с ним, опустив полог шатра – признак конфиденциальности беседы. Я подумал о семантике имени «Фейсал» (карающий меч, сверкающий при ударе) и с ужасом представил себе возможную сцену, но он лишь подвинулся, освобождая место на ковре для Мирзука, со словами: «Садись! И расскажи о ваших славных боевых подвигах, повесели нас». Мирзук, красивый, умный юноша (пожалуй, с чуть резковатыми чертами лица), начал, постепенно вдохновляясь темой, на своем многословном атейбском наречии живописать картины бегства юного Зейда. Он говорил об ужасе Ибн Тавабы, этого знаменитого бандита, и о величайшем несчастье, постигшем почтенного Хусейна, отца шерифа Али, харитянина, который лишился своей утвари для приготовления кофе!

Фейсал обладал богатым музыкальным тембром голоса и умело пользовался им в разговоре с подчиненными. Он говорил с ними на диалекте племени, но в какой-то своеобразной манере неуверенности, как если бы с мучительной нерешительностью подыскивал фразы, словно заглядывая внутрь каждого слова. Наверное, его мысли лишь ненамного опережали слова, – видимо, поэтому найденные фразы были очень просты, эмоциональны и искренни. Казалось, что щит из слов, защищавший его мысли, настолько тонок, что за ним можно было различить пылание чистого, мужественного духа.

Временами он сверкал остроумием, оно было неизменным магнитом доброжелательности араба. Однажды ночью Фейсал беседовал с шейхами племени рифаа, отправляя их на операцию по захвату равнины на едва различимом водоразделе по эту сторону Бир-эль‑Фагира, покрытую зарослями акации и тамариска. Здесь длинная лощина соединяла Бруку и Бир-Саид. Он мягко напомнил им о приближении турок и что они должны были их остановить, возложив на Аллаха надежды на победу. Он добавил, что это будет невозможно, если они уснут. Старики – а в Аравии мнение стариков имеет больший вес, чем людей молодых, – разразились восхищенными речами, выразили уверенность в том, что Аллах непременно принесет им победу или даже две победы, и увенчали свои пожелания молитвой о том, чтобы жизнь Фейсала стала чередой множества небывалых доселе побед. Главное же состояло в том, что они стали выставлять по ночам усиленное охранение.

Распорядок жизни в лагере был прост. Перед самым рассветом имам армии, поднявшись на вершину небольшого холма над спящей армией, громко призывал всех помолиться. У него был могучий, резкий голос, которому долина, превращавшаяся в огромный резонатор, вторила эхом, раскатывавшимся среди холмов. Этот трубный глас поднимал всех: и готовых молиться, и ругавшихся на чем свет стоит, что их разбудили. Как только заканчивал молитву этот имам, ее подхватывал мягким музыкальным голосом имам Фейсала, стоявший у самого его шатра. Через минуту после этого один из пяти невольников Фейсала (все они были освобождены, но решили остаться, так как служить прежнему господину им было приятно, к тому же слугам от Фейсала кое-что перепадало) входил в наш с Шарафом шатер с чашкой сладкого кофе. Считалось, что сахар подходит для первой чашки по утреннему холодку.

Часом позднее, или около того, отбрасывали спальный полог шатра Фейсала: это означало приглашение собеседников из числа домочадцев. Таких бывало четверо или пятеро. После ознакомления с утренними сообщениями в шатер вносили поднос с завтраком. Это были в основном финики из Вади-Янбо. Мать Фейсала, черкешенка, порой присылала ему из Мекки ящик своих знаменитых пряников, а иногда Хеджрис, его личный слуга, баловал нас бисквитами странного вкуса и кашей собственного приготовления. После завтрака мы наслаждались поочередно горьким кофе и сладким чаем, а Фейсал тем временем диктовал секретарю письма. Одним из секретарей был искатель приключений Фаиз эль-Хусейн, другим – имам Фейсала, человек с печальным лицом, выделявшийся среди других тем, что с луки его седла всегда свешивался потрепанный зонт. Иногда в этот час Фейсал давал личную аудиенцию кому-нибудь из солдат, но это бывало редко, потому что спальный шатер предназначался только для личных нужд шерифа. Это была обычная палатка колоколом, в которой находились сигареты, походная кровать, очень хороший курдский ковер и посредственный ширазский, а также восхитительный старый белуджский молитвенный ковер, на котором Фейсал молился.

Примерно в восемь утра Фейсал вешал себе на пояс парадный кинжал и переходил в шатер для приемов, пол которого был застелен двумя чудовищными килимами. Фейсал усаживался в глубине шатра лицом к открытой стороне, а мы размещались полукругом спинами к стене, в отдалении от него. Невольники прикрывали нас сзади и толпились у открытой палатки, присматривая за осаждавшими шатер просителями, часть из которых лежала на песке перед входом в шатер или за ним в ожидании своей очереди. С делами старались покончить к полудню, когда эмир обыкновенно поднимался с ковра.

Потом мы, считавшиеся домочадцами, и все возможные гости собирались в жилом шатре. Хеджрис и Салем вносили поднос с блюдами для ланча; последних бывало столько, сколько позволяли обстоятельства. Фейсал был страстным курильщиком, но ел очень мало и обычно лишь делал вид, прикасаясь пальцами или ложкой к фасоли, чечевице, шпинату, рису и сладким лепешкам, потом, решив, что все наелись, делал знак рукой, поднос исчезал, и на первом плане, у входа в шатер, появлялись невольники с водой для омовения пальцев. Толстяки вроде Мухаммеда ибн Шефии забавно сетовали на быстроту и скудость эмирских трапез и велели готовить у себя еду, за которую принимались по возвращении от Фейсала. После ланча мы некоторое время разговаривали, успевая выпить по две чашки кофе и по два стакана похожего на сироп зеленого чая. Затем полог жилого шатра опускался до двух часов пополудни, что означало, что Фейсал либо спит, либо читает, либо занимается личными делами, после чего он вновь усаживался в приемном шатре и не уходил оттуда, пока не отпускал всех, желавших с ним говорить. Я ни разу не видел, чтобы хоть один араб вышел от него недовольным или обиженным, – надо отдать должное его такту и памяти; по-видимому, он не терялся ни при каких обстоятельствах и без труда безошибочно вспоминал степень родства.

Если после второй аудиенции оставалось время, он прогуливался с друзьями, беседуя о лошадях или растениях, осматривая верблюдов или же спрашивая у кого-нибудь названия попадавшихся достопримечательностей. Вечерняя молитва иногда совершалась публично, хотя Фейсал не демонстрировал набожности напоказ. После молитвы он принимал людей в жилом шатре по одному, планируя ночные рекогносцировки и патрулирование, – бо́льшая часть таких действий в полевых условиях проводилась в темное время. Между шестью и семью часами вечера вносили ужин, на который невольники приглашали всех присутствовавших в штабе. Ужин напоминал ланч, за тем исключением, что к огромному блюду риса добавлялись куски вареной баранины. Это было медфа эль-сухур – главное блюдо. Мы соблюдали тишину, пока все не бывало съедено.