Все, кому я мог бы позвонить, мертвы.

Поэтому я звоню единственному человеку, который может мне помочь. Я звоню последнему человеку, с которым хочу поговорить, и она берет трубку после первого гудка.

Оператор спрашивает, возьмет ли она на себя расходы, и где-то в сотнях миль позади меня Фертилити говорит да.

Я сказал привет, и она сказала привет. В ее голосе не было ни капли удивления.

Она спросила: «Почему ты не пришел сегодня к склепу Тревора? У нас должно было быть свидание».

Я забыл, говорю я. Вся моя жизнь — это сплошная забывчивость. Это мое самое ценное профессиональное умение.

Моя рыбка, говорю я. Она умрет, если никто ее не покормит. Может, она посчитает, что это неважно, но эта рыбка для меня — весь мир. Сейчас рыбка — единственная, о ком я забочусь, и Фертилити должна пойти туда и покормить ее, или, еще лучше, взять ее к себе домой.

«Да, — говорит она. — Конечно. Твоя рыбка».

Да. И ее нужно кормить каждый день. Пища, которую она больше всего любит, находится за аквариумом на холодильнике, и я даю ей адрес.

Она говорит: «Наслаждайся превращением в большого международного духовного лидера».

Мы разговариваем, а самолет уносит меня все дальше и дальше на восток. Примерные главы моей автобиографии лежат на сидении рядом со мной, и это сплошной шок.

Я спрашиваю: откуда она узнала?

Она говорит: «Я знаю значительно больше, чем ты сообщаешь мне».

Что, например? Я спрашиваю, что еще она знает?

Фертилити говорит: «Чего ты боишься, чтобы я узнала?»

Стюардесса заходит за занавеску и говорит: «Он беспокоится о золотой рыбке». Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна говорит: «Он что, умственно отсталый?»

Как для экипажа самолета, так и для Фертилити, я говорю: Так случилось, что я последний уцелевший из почти полностью исчезнувшего религиозного культа.

Фертилити говорит: «Ну и отлично».

Я говорю: И я больше никогда ее не увижу.

«Да, да, да».

Я говорю: Люди ждут меня в Нью-Йорке завтра. Они планируют что-то большое.

А Фертилити говорит: «Ну конечно планируют».

Я говорю: Мне жаль, что я не смогу больше с ней танцевать.

А Фертилити говорит: «Сможешь».

Ну, раз она знает так много, спрашиваю я у нее, как зовут мою рыбку?

«Номер шестьсот сорок один».

Это чудо из чудес, она права.

«Даже не пытайся держать что-то в секрете, — говорит она. — После того, что я вижу в снах каждую ночь, меня очень трудно удивить».

После первых пятидесяти пролетов лестницы я уже не могу подолгу задерживать дыхание. Мои ступни летают вслед за мной. Сердце стучит по ребрам изнутри грудной клетки. Ротовая полость и язык распухли и склеились высохшей слюной.

Сейчас я на одном из тех лестничных тренажеров, которые установил агент. Ты поднимаешься, поднимаешься до бесконечности и никогда не отрываешься от земли. Ты заперт в гостиничном номере. Это потный мистический опыт нашего времени, единственная разновидность индийских духовных исканий, которую мы можем запланировать в ежедневнике.

Наша СуперЛестница в Рай.

Около шестидесятого этажа футболка от пота растягивается до самых коленей. Такое чувство, что мои легкие — это нейлоновые чулки, в которые пихают лестницу: натяжение, выступ, разрыв. В моих легких. Разрыв. Шина перед взрывом, вот какое ощущение в моих легких. Запах такой же, как от электрообогревателя или фена, сжигающего слой пыли, вот такие у меня сейчас горячие уши.

Я занимаюсь этим, потому что агент говорит, что во мне лишних десять килограммов, и с ними он не сможет сделать меня знаменитым.

Если твое тело — это храм, ты можешь набрать очень много лишнего веса. Если твое тело — это храм, то мое было настоящим объектом для устранения недостатков.

Так или иначе, я должен был это предвидеть.

Поскольку каждое поколение заново открывает для себя Христа, агент создает мне соответствующий образ. Агент говорит, что никто не станет поклоняться человеку с отвислым животом. В наши дни люди не станут заполнять стадионы, чтобы слушать проповеди некрасивого человека.

Поэтому я иду в никуда со скоростью семьсот калорий в час.

На восьмидесятом этаже мой мочевой пузырь ощущается где-то между ногами. Когда ты снимаешь пластиковую обертку с чего-то, разогретого в микроволновке, пар тут же обжигает тебе пальцы — сейчас у меня такое же горячее дыхание.

Ты идешь вверх и вверх и вверх и не приходишь никуда. Это иллюзия прогресса. Хочется думать о своем спасении.

Люди забывают о том, что путь в никуда тоже начинается с первого шага.

Это не похоже на приход духа великого койота, но на восемьдесят первом этаже эти случайные мысли из воздуха просто возникают у тебя в голове. Глупости, которые агент говорил мне, теперь они обретают смысл. Чувство такое, как будто ты чистишь что-то парами аммиака, а сразу после этого счищаешь кожицу с цыпленка, приготовленного на гриле, все глупости этого мира, кофе без кофеина, безалкогольное пиво, СуперЛестница, производит хорошее впечатление, не потому, что ты становишься умнее, а потому что маленькая часть твоего мозга ушла в отпуск. Это разновидность ложной мудрости. Разновидность просветления от китайской еды, когда ты знаешь, что через десять минут после того, как твоя голова очистится, ты забудешь все это.

Те пластиковые пакетики в самолете с одной порцией медовых орешков вместо настоящей еды — такими маленькими мне сейчас кажутся мои легкие. После восьмидесяти пяти этажей воздух кажется таким разреженным. Твои руки болтаются от усталости, твои ноги с каждым шагом ступают все тяжелее. В этот момент все твои мысли очень глубоки.

Как пузыри в кастрюле, перед тем как вода начнет кипеть, эти новые озарения просто возникают.

На девяностом этаже каждая мысль — это прозрение.

Парадигмы разлетаются направо и налево.

Всё обыденное превращается в мощные метафоры.

Глубинное значение всего написано у тебя на лице.

И всё это так многозначительно.

Все это так глубоко.

Так реально.

Все, что агент говорил мне, обретает совершенный смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в тюрьме, и никто бы его не видел, не оплакивал и не пытал, были бы мы спасены?

Со всем должным уважением.

Согласно словам агента, важнейший фактор, влияющий на твою святость, это количество публикаций в прессе.