Когда утром они встали, Яромил боялся взглянуть на ее тело; оно казалось ему мучительно красивым, и тем красивее, чем меньше принадлежало ему. Они пошли в кухню, приготовили завтрак и, сделав над собой усилие, попытались завязать обычный разговор.

Но потом студентка сказала: «Ты не любишь меня».

Яромил хотел было уверить ее, что это неправда, но она не дала ему говорить: «Нет, не надо меня разубеждать. Это сильнее тебя, и сегодня ночью все прояснилось. Ты недостаточно любишь меня. Ты же сам сегодня понял, что любишь меня недостаточно».

Поначалу Яромил хотел убедить девушку, что с мерой любви тут нет ничего общего, но промолчал. Ведь слова девушки предоставили ему неожиданную возможность скрыть свой позор. В тысячу раз легче было вынести ее упреки в нелюбви, чем пережить сознание того, что у него ущербное тело. Так ничего и не ответив, он лишь склонил голову. А когда девушка вновь повторила свое обвинение, он сказал голосом, который призван был звучать подчеркнуто неуверенно и неубедительно: «Ну что ты, я люблю тебя».

«Неправда, — сказала она, — у тебя есть кто-то, кого ты любишь».

Это было еще лучше. Яромил, опустив голову, печально пожал плечами, словно признавался, что в этом упреке есть доля правды.

«Какой в этом смысл, если нет настоящей любви, — сказала студентка хмуро. — Я же говорила тебе, что к таким вещам я не умею относиться легковесно. Я не смогла бы замещать кого-то другого».

Хотя ночь, которую пережил Яромил, была полна мучений, он все-таки видел для себя один выход: чтобы она повторилась еще раз и он сумел бы исправить свой провал. И потому он сказал: «Нет, ты несправедлива ко мне. Я люблю тебя. Я тебя ужасно люблю. Но кое-что я скрыл от тебя. В моей жизни и в самом деле есть еще другая женщина. Эта женщина любила меня, и я страшно обидел ее. Теперь на мне лежит какая-то тень, которая стесняет меня и против которой я бессилен. Пойми меня, прошу тебя. Было бы несправедливо, если бы из-за этого ты не захотела со мной встречаться, ведь я люблю только тебя, только тебя».

«Я же не говорю, что не хочу с тобой встречаться, я просто говорю, что не вынесу никакой другой женщины даже в подобии тени. Ты тоже должен меня понять, любовь для меня означает абсолют. В любви я не потерплю никаких компромиссов».

Яромил смотрел в лицо очкастой девушки, и его сердце сжималось от мысли, что он может потерять ее; хотелось думать, что она близка ему, что она могла бы его понять. Однако у него не хватило ни сил, ни смелости довериться ей, и он должен был изображать кого-то, на ком лежит роковая тень, кто раздвоен и достоин сострадания.

«Не означает ли абсолют в любви, — возразил он, — прежде всего то, что один способен понять другого со всем тем, что есть в нем и на нем, даже с его тенями?»

Это была хорошо сказанная фраза, и студентка задумалась над ней. Яромилу показалось, что, быть может, не все еще потеряно.

Он еще ни разу не давал ей читать своих стихов; ждал, когда художник исполнит свое обещание и поможет ему опубликовать их в каком-нибудь авангардном журнале; и только тогда славой напечатанных букв он собирался ослепить ее. Но теперь ему нужно было, чтобы стихи поспешили к нему на помощь. Он верил, что студентка, прочтя их (и больше всего он надеялся на стихотворение о стариках), поймет его и растрогается. Он ошибся; думая, верно, что своему младшему другу ей надлежит дать ряд критических советов, она вконец заморозила его их деловитостью.

Куда подевалось прекрасное зеркало ее восторженного изумления, в котором он когда-то впервые обнаружил свою неповторимость? Теперь изо всех зеркал ухмылялась ему гнусность его незрелости, и вынести это было нельзя. Тогда он вспомнил прославленное имя поэта, озаренного ореолом европейского авангарда и пражских скандалов и, хотя не знал его лично и даже ни разу не видел, почувствовал к нему слепое доверие, какое испытывает простой прихожанин к иерарху своей церкви. Он послал ему свои стихи вместе со смиренным и просительным письмом. Потом грезил получить от него ответ, дружеский и восторженный, и эти грезы словно лили бальзам на его встречи со студенткой, которые становились все реже (она утверждала, что на факультете близятся экзамены и ей недосуг) и все печальнее.

Он снова вернулся во времена (впрочем, совсем недалекие), когда разговор с любой женщиной был для него затруднителен и ему приходилось готовиться к нему дома; он и на этот раз снова переживал каждую встречу заранее и мысленно разговаривал со студенткой долгими вечерами. В этих никогда не высказанных монологах все более выразительно (но при этом таинственно) вырисовывалась фигура женщины, на существование которой намекнула студентка во время утреннего завтрака у Яромила; эта женщина одаривала Яромила светом пережитого прошлого, вызывала ревнивый интерес и прощала неудачу его тела.

К сожалению, она вырисовывалась лишь в невысказанных монологах; в реальных разговорах Яромила со студенткой она неприметно и быстро исчезала; студентка перестала интересоваться ею так же неожиданно, как неожиданно заговорила о ней. Это вызывало тревогу! Всякие легкие намеки Яромила, хорошо продуманные обмолвки и внезапное молчание, которое могло выглядеть воспоминанием о другой женщине, студентка оставляла без внимания.

Вместо этого она долго (и увы, довольно весело!) рассказывала о факультете и изображала разных сокурсников в такой живой манере, что они казались ему гораздо реальнее его самого. Они оба вернулись в состояние, предшествовавшее их знакомству: он стал неуверенным мальчиком, она — каменной девой, ведущей ученые дискурсы. Лишь минутами случалось (и эти минуты Яромил безмерно любил и упивался ими), что она умолкала или ни с того ни сего бросала фразу, печальную и тоскливую, которую Яромил напрасно пытался увязать со своими собственными словами, ибо печаль девушки была обращена вовнутрь ее самой и не искала созвучности с печалью Яромила.

Каковы были истоки этой печали? Кто знает; быть может, ей было жаль любви, которая на глазах исчезала; быть может, она думала о другом, желанном; кто знает; однажды эта минута печали была так выразительна (они шли из кино по тихой зимней улице), что она, не замедляя шага, положила голову ему на плечо.

О бог мой! Ведь он уже пережил такое! Он пережил это, когда однажды шел вдоль парка с девушкой, которую знал по урокам танцев! Этот жест головы, что тогда возбудил его, точно так же подействовал на него и сейчас: он возбудился! Возбудился безмерно и совершенно очевидно! Однако на этот раз Яромил не стеснялся, напротив, на этот раз он отчаянно хотел, чтобы девушка заметила его возбуждение!

Но девушка, печально положив голову ему на плечо, смотрела невесть куда сквозь свои очочки.

А Яромилово возбуждение все продолжалось, победно, гордо, долго, зримо, и он мечтал, чтобы оно было замечено и оценено! Он мечтал взять руку девушки и положить ее вниз на свое тело, но это была всего лишь мысль, сразу же показавшаяся ему сумасбродной и неосуществимой. А не лучше ли остановиться и обнять друг друга, подумал он, тогда девушка наверняка ощутила бы его возбуждение собственным телом.