Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беляев полностью принимает критическую часть рассуждений Крэга (в обзоре не нашли отражения высказывания Крэга о торгашестве антрепренеров и мещанской пышности постановок, особенно нелепой на фоне плоских декораций)… Но то, каким видит Крэг театр будущего, повергает Беляева в сомнения относительно возможности осуществить прожекты режиссера. В особенности это касается «пресловутой сверхмарионетки»…
Крэг искренне считал, что поскольку каждое произведение искусства создается творцом, этот принцип справедлив и на сцене. Творцом же спектакля является режиссер, стремящийся донести до зрителя свою режиссерскую мысль. Но здесь на его пути встает актер, который свою роль понимает по-своему. И такой актерский произвол в театре правильном, то есть построенном по Крэгу, недопустим! И, чтобы играть в театре будущего, актер обязан отказаться от того, чтобы представлять на сцене себя. Только тогда он сможет по-настоящему перевоплотиться, только тогда он сможет выразить на сцене другой характер — исполненный сокровенного смысла, того сверхчеловеческого смысла, что постиг режиссер. А для этого актер должен стать абсолютно послушным воле режиссера-творца. То есть превратиться из актера-человека в сверхмарионетку.
Сам Крэг не заявлял, что свою сверхмарионетку он произвел из ницшевского сверхчеловека. Но когда эту связь улавливали другие, Крэг не возражал.
Театр будущего и актер будущего… Какими они будут? Эти вопросы занимали Беляева чрезвычайно. И о гибели искусства в Германии он заговорил как раз потому, что наконец понял, какие страшные и губительные идеи кроются в нарочитых туманностях крэговских построений — покушение на саму природу человека во имя мертвого, подчиненного нечеловеческой и бесчеловечной воле механизма.
Какой урок мы можем извлечь из первого фантастического опыта Беляева? Пожалуй, самый важный: произведения Беляева не исчерпываются рассказами о фантастических изобретениях и занимательных похождениях героев. Рассказ о том, что может случиться — это только поверхность, под которой таится какая-то совсем другая идея, чаще всего — весьма неожиданная.
Настоящих праздников в России было ровно два — Пасха и Рождество. И праздничный номер газеты даже по виду отличался от будничного: в два-три раза толще, с рисунком (бывало и цветным!) на первой полосе. Для такого случая провинциальные газеты приглашали на свои страницы столичных знаменитостей, но и собственным авторам кое-что перепадало. На два дня в году газетные поденщики — «передовики», «злобисты» (писавшие на злобу дня), репортеры, фельетонисты — превращались в писателей.
25 декабря 1916 года это случилось и с Александром Беляевым — на седьмой полосе «Приазовского края» было напечатано: «Чаши гнева Господня. Рассказ А. Беляева».
Такое определение жанра — «рассказ» — появилось под публикацией Александра Беляева впервые. До того даже фантастический рассказ «Берлин в 1925 году» (на Рождество 1915 года) проходил по разряду «очерка», а художественный очерк «Враг в небе» (на Пасху 1916-го) именовался «наброском»… Вполне журналистская продукция.
А рассказы пишут писатели!
Для рассказов к празднику существовали свои ограничения: время действия — праздничные дни, а во-вторых и прежде всего — тема. Пасхальные сочинения повествовали о нравственном возрождении (например рассказ Леонида Андреева «Баргамот и Гараська»: здесь в городовом по прозвищу Баргамот вдруг проступают человеческие черты, а в опустившемся бродяге Гараське просыпается чувство собственного достоинства). Перед лицом смертельной опасности морально преображаются и персонажи беляевского «наброска» «Враг в небе»…
Тема рождественского рассказа — чудо, происходящее под Рождество.
В 1915 году беляевский герой чудесным образом переносился в будущее. А к Рождеству 1916 года Беляев явно собирался написать рассказ юмористический.
Начало такое:
«Чаши гнева Господня»
Рассказ А. Беляева Узкая и крутая каменная лестница вела в подвал старого дома. По обе стороны лестницы стояли вывески, старые, облупившиеся, забрызганные грязью.
На левой сохранилось только несколько слов: «настоящий искусственные минералы…» и нарисованная головка сифона; правая выглядела лучше. На ней изображена была аршинная бутылка, из которой, как из жерла вулкана, вылетает пробка в целом веере белых полос. Вокруг бутылки неровными печатными буквами написано:
«Сдесь продаецца боярски квас с приятним отрижком».
В подвале доживал шестой десяток квасник Назарыч. Никакими минеральными водами он не торговал, и сам не мог бы объяснить происхождение вывески с нарисованным сифоном. Квасное дело перешло к нему от отца и всегда, сколько он себя помнит, торговали они только квасом.
От отца же Назарыч унаследовал секрет приготовления кваса необыкновенной шипучести.
Это свойство кваса было своего рода «специальностью фирмы» и создало в свое время большую славу во всей округе. Вывеска достаточно красноречиво поясняла несведущим, в чем прелесть этой «шипучести».
Автору еще недостает опыта… Вот он цитирует надпись на вывеске: «Сдесь продаецца боярски квас с приятним отрижком». Неграмотность налицо. Мало того — писавший и с русским языком не в ладах: «с приятним отрижком». Такому обороту место на вывеске кавказского духана, а не русского квасного заведения. Но ведь Назарыч не просто безупречно русский человек, он и писать должен вполне грамотно. Уже из следующей фразы мы узнаем, что:
«Но не одним квасом был знаменит Назарыч.
Слава его, как чтеца и толкователя священных книг, была не меньше, а лет двадцать тому назад даже больше, чем слава его кваса».
Может быть, вывеску заказал отец Назарыча? Никак невозможно, поскольку:
«После отца осталась целая библиотека: полный „круг“ жития святых („Четьи-Минеи“), — четыре громадных толстых книги в тисненых кожаных переплетах, с металлическими застежками, и старинная Библия».
Так что малограмотным не был и основатель квасного дела — Назар…
«Все поля этих книг были испещрены какими-то каббалистическими знаками, — понятными одному Назарычу. По этим знакам он с необыкновенной быстротой разыскивал нужное ему место в книге. Он умел найти подходящий текст Св. Писания или рассказ из житий святых на всякий случай. Это умение сблизить вечное с преходящим, „злобы дня“ с древними преданьями, близкое, личное с далеким, божеским привлекало к нему людей.
Правда, он пользовался словом Писания довольно свободно и еще свободнее толковал его, но слушатели приходили к нему не за тем, чтобы критиковать.
Лет двадцать тому назад, когда в городе еще не было кинематографов и киосков с продажею шипучих вод, — его квас и его чтения собирали в полутемный сырой подвал многочисленных посетителей».
К Священному Писанию мы еще вернемся, а пока обратим внимание на один момент — «киоски с продажею шипучих вод». Это примета времени.
