ещё остаётся победительницей в этой нечеловеческой борьбе.

Но вы уже видите, что победа достаётся ей трудно.

Трещины времени чуть-чуть звенят уже в её чудном голосе. В лучистых глазах нет-нет мелькнёт утомление. Время едва заметно, но изменило линии овала лица.

Время глядит из-под грима.

На днях я видел её на 50-летнем юбилее Дьедоннэ.

Сара Бернар, Режан и Жанна Гранье танцевали менуэт. (Если б у нас Ермолова, Федотова и Никулина решились сделать это, «какой бы шум вы подняли, друзья!»[220]).

Конечно, это «шутка богинь» имела колоссальный успех.

Весь театр гремел от аплодисментов. Их не хотели отпускать со сцены, заставляли повторять ещё и ещё.

И бедная, запыхавшаяся Сара, с одышкой, с утомлённым лицом, — передо мной была совсем старуха.

А через два дня я видел её во Франческе.

И когда в прологе она вышла шестнадцатилетней девушкой, закутанной в серебристое покрывало, таинственной и прекрасной, как невеста, и зазвучал её голос, — передо мной была богиня молодости и красоты.

И я вышел из театра, как все, полувлюблённый в этот чарующий образ.

Такова сила её искусства.

И тоска стала сжимать мне сердце: через два, много через три года мир потеряет эту артистку.

Режан[221]

Редкому автору удаётся написать всю пьесу с начала до конца. Обыкновенно последний акт за него пишет публика.

Надо быть огромным, исключительным талантом, чтоб написать, чтоб посметь написать самому пьесу целиком.

Автор может написать два акта, три, четыре. Но последний…

Последний акт написал не он! Извините!

Последний акт написал мой сосед, — вот этот почтенный, сытый, откормленный буржуа, который сидит со мной рядом в креслах.

Он заплатил 10 франков за место.

И желает, чтобы за эти деньги торжествовала не только добродетель, но чтобы и порок раскаялся и превратился в добродетель.

Он заплатил свои деньги и желает заснуть после театра совершенно спокойно:

— Добродетель всегда торжествует!

Горе автору, который не заставит добродетель, в конце концов, пуститься за 10 франков от радости вприсядку!

В этом сказывается могущество рубля над талантом.

— Пиши так, как я тебе диктую!

От этого два, три акта во всякой новой пьесе могут быть хороши, художественны, верны. Жизнь в них отвратительна, как и в действительности.

Но последний акт, «развязка», всегда пошл и глуп, как сочинение сентиментального лавочника.

За границей это ещё больше, чем у нас.

Хотя и у нас!

Сколько кричат:

— Ах, пьесы Чехова невозможно тяжелы.

Почему?

Потому-то его герои и героини не женятся, в конце концов, друг на друге, — и лакей не вносит на подносе шампанское, когда опускают занавес.

Автор пьесы «Le Masque», идущей в театре Режан, Bataille[222], один из талантливейших французских драматургов не избег общей участи.

Два акта его комедии интересны.

Есть два сорта писателей.

Одни пишут как Золя, другие как Мопассан.

Я говорю не о качестве писателя, а только о способе.

Золя писал ежедневно от 10 до 12 утра.

Мог идти снег, дождь, могла проваливаться Мартиника, начинаться всемирный потоп, — Золя садился за письменный стол ровно в десять, чтобы встать к завтраку в двенадцать.

Его муза как судебный пристав.

Она являлась в назначенный час, делала своё дело и уходила, не засиживаясь лишней минуты.

Он быль добрый семьянин, добродетельный буржуа с артистическими вкусами, уравновешенный как маятник часов.

Он переходил от утреннего кофе к роману и от романа к омлету.

Писал, как совершал пищеварение.

Про Мопассана, который писал, как известно, необычайно много, спрашивали:

— Да когда же он пишет?

Ему необходимо было кутить, жечь свою жизнь, переходить от увлечения к увлечению.

И в промежутках, взвинченный, возбуждённый, нервный, он творил.

Герой пьесы «Le Masque» — драматург, пьесы которого имеют успех, принадлежит к мопассановскому типу.

Он любит свою жену, прекрасную женщину, но изменяет ей походя, на каждом шагу, направо и налево.

Изменяет с женщинами, которых презирает, которые не стоят её мизинца.

Зачем? Почему?

— Такова моя натура, — отвечает он, — таково свойство моего таланта. Иначе я ничего не напишу. Иначе ко мне не сходит вдохновение. Мне надо, чтобы моя кровь кипела, чтобы у меня кружилась голова от этого угара. Это мой алкоголь, мой морфий.

В течение двух актов этот тип очень интересен.

Вы ждёте:

— Чем это кончится? Чем можно это кончить?

Кончается глупо.

Для удовольствия публики, заплатившей по 10 франков за кресло, герой пьесы раскаивается, исправляется, даёт слово:

— Больше не буду!

Чего ж он не будет? Писать? Раз иначе к нему не сходит вдохновение!

Режан играет в пьесе роль жены. Она любит своего мужа до самопожертвования.

Она умнее автора и решает:

— У нас ничего не выйдет, надо уйти.

Но как уйти, чтоб у любимого человека не шевельнулось упрёка совести? Чтоб его вновь не потянуло к ней?

И она «надевает маску»:

— Я ухожу от тебя, потому что я люблю другого. Потому что я тебе изменила!

Тут разыгрывается одна из лучших сцен пьесы.

Как, на самом деле, забавно у нас взаимное отношение мужчины и женщины.

Муж, изменявший жене на каждом шагу, узнаёт, что и жена ему не осталась верна.

— Как? Ты? Несчастная! Презренная!

Он в раже. Он рвёт на себе волосы. Он бьётся головой об стену.

Но ведь он-то! Он-то!

Он — другое дело! Этого требует его талант!

А может быть, и у неё есть какой-нибудь талант, который этого требует?

Она — женщина.

— Ты меня опозорила! Ты — последняя из тварей! — кричит он, как закричал бы на его месте всякий муж.

И надо видеть в эту минуту Режан, когда она, бледная, с перекошенным лицом, падает под тяжестью оскорблений, едва сдерживаясь, чтоб не крикнуть:

— Я солгала!

Прежней Режан, Режан «Sans-Gêne»[223], весёлый и задорный талант которой искрился как шампанское, больше не существует.

Театр г-жи Режан превратился в театр тихих драм, беспросветных и тяжких как жизнь.

Покинутая жена, несчастная мать, женщина, полная самоотвержения, самопожертвования, женщина-жертва, способная на самое великое — безмолвное страдание, — нашли в Режан свою поэтессу.

Она чудными и тонкими акварельными красками рисует нам эти образы, эти страдания, эти тихие трагедии невысказанных слов, невыплаканных слёз.

Это сделало всесокрушающее время.

От таланта Режан веет нежным и печальным ароматом увядающей розы.

Быть может, вы предпочитаете дерзко красные розы ранней весны, но в грустном аромате увядающих цветов так много прелести и элегии.

Я не знаю, когда Режан была лучше, прежде или теперь.

Но это две совершенно различные актрисы.

Над столицей мира, над «ville lumière»[224] она блестит теперь бледной и печальной