На этой зловещей ноте и наступил день выборов.

Одну четверть нового Конгресса составили сторонники маскулинизма. Другая, большая часть сочувствующих все еще недоумевала, откуда дует ветер.

Однако маскулинистам удалось добиться контроля над тремя четвертями законодательных органов. Таким образом, они получили право ратифицировать конституционную поправку, которая уничтожала избирательное право женщин в Америке, если билль об отмене поправки будет принят Конгрессом и одобрен штатами.

Взоры нации были обращены на Капитолий. Все руководители движения, имевшие хоть какой-нибудь мало-мальский вес, спешили туда для усиления маскулинистского лобби. Оппоненты, вооруженные машинками и ксероксами, тоже текли рекой.

Антимаскулинисты представляли из себя странную смесь. Ассоциация выпускниц женских колледжей боролась за пальму первенства с Дочерями 1776 года; издатели либеральных еженедельников пренебрежительно посматривали на консервативно настроенных лейбористских лидеров, которые, в свою очередь, посмеивались над аскетичного вида молодыми людьми в клерикальных воротничках. Грузные журналистки с горящими глазами смешивали с грязью худощавую, модно одетую миллионершу, поспешно вернувшуюся из Европы в связи с разразившимся кризисом. Респектабельные матроны из Ричмонда негодовали по поводу научных эскапад сторонников контроля за рождаемостью из Сан-Франциско. Все они яростно спорили друг с другом, предлагая совершенно различные планы действия, чем только забавляли своих противников, щеголявших в гульфиках, котелках и с сигарами в зубах. Но сама их разношерстность должна была заставить задуматься не одного законодателя: уж слишком это напоминало разнородность самой Америки.

Билль об отзыве Девятнадцатой поправки бродил по бесконечным лабиринтам Конгресса, то исчезая в редакционной комиссии, то снова появляясь. Повсюду проходили демонстрации «за» и «против». Газеты стойко придерживались той или иной позиции в зависимости от взглядов владельцев и иногда — читателей. Лишь «Нью-Йорк Тайме» продолжала высоко держать голову, указывая, что проблема чрезвычайно сложна, и призывала к обдуманному решению, каким бы оно ни было.

Получив минимальную поддержку в Сенате, билль отправился в палату представителей. В этот день маскулинисты и антимаскулинисты боролись за места на галерее. Неистового Генри и его последователей пропустили лишь после того, как они сдали свои шпаги. У их оппонентов силой изъяли огромный плакат, тайно пронесенный на галерею, который гласил: «Конгрессмен! Твоя бабушка была суфражисткой!»

Несмотря на протесты многих законодателей, предпочитавших остаться неизвестными, было принято решение о поименном голосовании. Каждый голос вызывал такой взрыв негодования и приветствий, что в конце концов спикеру пришлось отложить свой сломанный молоток. Оба списка «за» и «против» шли бок о бок, маскулинисты лишь ненамного опережали противников, правда, это опережение было стабильным. И наконец стало очевидно, что тупик неизбежен. Для принятия законопроекта не хватало одного голоса, чтобы получить необходимое большинство в две трети.

Именно тогда Элвис Боракс — представитель от Флориды, пропустивший свою очередь, поднялся и заявил, что он принял решение, кому отдать свой голос.

Напряжение достигло своего предела — все замерли в ожидании, кому конгрессмен Боракс отдаст свой решающий голос.

Женщины зажимали себе рты носовыми платками; сильные мужчины слабо всхлипывали. Даже охрана покинула свои посты и глазела на человека, в руках которого оказалась судьба нации.

Трое стояли на балконе бок о бок — Неистовый Генри, Старина Шеп и седовласая Старая Перечница. Кулаки их сжимались, словно стискивая эфесы невидимых шпаг. Смертельно побледнев, юный конгрессмен взирал на их замершие силуэты.

— Я голосую против, — наконец выдохнул он. — Я голосую против законопроекта.

И тут все взорвалось. Крики, вопли. С большим трудом охране, несмотря даже на вызванное подкрепление, удалось очистить галерею. Десятки людей были затоптаны, среди них престарелый вождь индейцев чиппевайя, приехавший в Вашингтон, чтобы подать иск против правительства, и оказавшийся на галерее лишь потому, что на улице шел дождь.

Конгрессмен Боракс поведал о своих чувствах в телевизионном интервью.

— У меня было такое чувство, что я заглядываю в свою собственную могилу. И все же я не мог не проголосовать именно так. Меня об этом просила мама.

— Неужели вам не было страшно? — интересовался журналист.

— Очень страшно, — признавался Боракс. — Но в то же время я ощущал в себе невероятную отвагу.

Рассчитанный политический риск оправдал себя. С этого дня Боракс возглавил контрреволюцию.

_III. КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ_

Антимаскулинисты одновременно приобрели идеолога и военачальника.

Пока тридцать семь штатов либерализировали бракоразводные законы в пользу мужей, разрозненные группы оппозиции примыкали к лозунгу, выдвинутому юным конгрессменом из Флориды. Только так они могли игнорировать обвинения в «извращенном феминизме» и не обращать внимания на ярлыки «подъюбочники» и «маменькины сынки».

Два года спустя они настолько окрепли, что смогли выдвинуть своего кандидата в президентскую администрацию. Впервые за много десятилетий в исполнительный совет избрали мужчину — Элвиса Боракса.

После проведения консультаций с избирателями и партийными руководителями, а также ориентируясь на свою интуицию и склонности, Боракс решил выбрать для себя «материнскую» платформу.

Он объяснял, что не женился потому, что в нем нуждалась его мать. Ей было восемьдесят три года, и она была вдовой; что могло быть важнее ее счастья? Пусть страна живет по никогда еще не подводившему закону: «Мать знает лучше всех».

По всей стране начали расходиться фотографии хрупкой пожилой дамы в окружении звезд. Когда же Дорсблад отпустил какое-то едкое замечание по ее адресу, Боракс ответил песней собственного сочинения, тут же занявшей первое место в хитпараде. Пластинка с ее записью является одним из замечательных политических документов, свидетельствующих о жизнеспособности наших славных традиций. С легким завыванием Боракс пел своим чистым тенором:

Слава материнству! Моим сердцем правит мать

Нет, никто ее назвать не сможет словом «блядь»

Затем последовала знаменитая речь «Крест из шпаг», которую Боракс произносил снова и снова на встречах с избирателями, церковных празднествах, окружных ярмарках и собраниях.

«Перестаньте приклеивать к лону человечества этот злосчастный гульфик! — грохотал он. — Не смейте распинать женщин на кресте из шпаг!»

«И знаете, почему этого нельзя делать? — вопрошал он, потрясая над головой правой рукой. — Знаете ли вы?»

Аудитория замирала в ожидании с открытыми ртами и горящими глазами.

«Потому что, — наконец тихим шепотом отвечал оратор, — это огорчает вашу маму».

Это была действительно отчаянная кампания, призванная решить все раз и навсегда. Дорсбладиты требовали окончательно разобраться с избирательным правом, Боракс призывал к тому, чтобы маскулинизм признали преступным родом деятельности.