ехал и шляпу придерживал, всё за зверушками этими наблюдал. Мы разделились и рассыпались по можжевельнику, а потом сделали привал, чтоб понять, что к чему, и осмотреть лошадей. Сидим там в темноте, и никто слова не проронит. Потом судья вернулся, они с Глэнтоном пошептались, и мы двинулись дальше.

В темноте лошадей вели в поводу. Тропы нет, одни крутые острые скалы. Когда мы добрались до пещеры, некоторые решили, что он затащил нас туда, чтобы спрятаться, и что он точно спятил. Но дело было в селитре. В селитре, понимаешь. Мы оставили весь скарб у входа в пещеру, набили сумки, перемётные сумы и mochilas[122] дерьмом и на рассвете уехали. А когда поднялись повыше и оглянулись, увидели, что в пещеру летят целые полчища летучих мышей, тысячи этих тварей, и это продолжалось с час или больше, потом уж они скрылись из виду.

Судья. Мы оставили его на высоком перевале у ручейка с чистой водой. Его и одного делавара. Судья велел нам обойти гору кругом и вернуться через сорок восемь часов. Мы скинули весь груз на землю, взяли с собой их лошадей, и он вместе с делаваром стал таскать сумы и сумки с гуано вверх по ручейку. Глянул я ему вслед и сказал: Глаза бы мои больше не видели этого человека.

Тобин поднял взгляд на мальца. В жизни чтоб никогда не видели. Я считал, Глэнтон бросит его. А мы пустились в путь. На следующий день на другой стороне горы встретили двух сбежавших. Они висели на дереве головой вниз. С них содрали кожу, и могу сказать, что после этого человек выглядит не лучшим образом. Но если дикари и не догадались раньше, что мы без пороха, то теперь-то знали наверняка.

Мы уже не ехали верхом, а вели лошадей, следили, чтобы они не спотыкались о камни, и зажимали им носы, когда они фыркали. Но за эти два дня судья промыл гуано водой из ручья, смешал с древесной золой и получил осадок, а ещё соорудил из глины печь и выжигал в ней древесный уголь, днём гасил огонь, а с наступлением темноты разжигал. Когда мы его нашли, они с делаваром сидели в ручье в чём мать родила; поначалу показалось, что они пьяны, но никто не мог взять в толк от чего. По всей вершине кишат апачи, а он на тебе, расселся. Завидев нас, поднялся, прошёл к ивам и вернулся с парой сумок, и в одной — фунтов восемь чистой кристаллической селитры, а в другой — фунта три прекрасного ольхового древесного угля. Древесный уголь он истолок в расщелине скалы в такой порошок, что хоть чернила разводи. Завязал сумки, перекинул их Глэнтону через луку седла, потом они с индейцем оделись, чему я был очень рад, потому что никогда не видел взрослого мужчину, у которого на теле ни волоска, и это при том, что весил он двадцать четыре стоуна.[123] Сколько и сейчас. А уж за это я отвечаю, потому что в том же месяце того же года сам добавлял гирьки на коромысле весов для скота в Чиуауа и видел всё своими собственными и трезвыми глазами.

Спускаемся мы с горы, не высылая никаких дозорных, ничего. Просто спускаемся, и всё. Спать хочется смертельно. Когда вышли на равнину, уже стемнело, собрались вместе, пересчитали всех по головам и тронулись в путь. Луна была уже большая, примерно в три четверти, и ехали мы беззвучно, как цирковые наездники, когда у них лошади ступают по яичной скорлупе. Определить, где дикари, не было никакой возможности. Последним свидетельством, что они где-то близко, стали эти бедолаги на дереве, с которых кожу содрали. Мы шли через пустыню строго на запад. Передо мной ехал Док Ирвинг, и было так светло, что можно было сосчитать каждый волосок у него на голове.

Ехали всю ночь и к утру, как зашла луна, наткнулись на стаю волков. Те сперва разбежались, а потом вернулись и стелились молчаливо, как дымка. Отбегали, рысили неподалёку и ходили кругами вокруг лошадей. Наглые, как не знаю кто. Мы их лошадиными путами хлещем, а они проскальзывают мимо на этой тверди, беззвучно, только их дыхание слыхать, ворчат, порыкивают или зубы скалят. Глэнтон остановился, эти твари закружили, отошли крадучись и опять вернулись. Двое делаваров проехали назад, взяв чуть левее — я бы на такое не решился, — и действительно обнаружили добычу. Молодой самец антилопы, убитый накануне вечером. От него уже осталась лишь половина, мы накинулись на него с ножами, взяли мясо с собой и ели сырым в седле, мы ведь не видели мяса шесть дней. Было просто не оторваться. На горе искали сосновые шишки, как медведи, и были рады и этому. Lobos мы оставили обгрызенные кости, так что стрелять в волка я не стану никогда и знаю, что не я один так к ним отношусь.

Судья почти всё время молчал. И вот на рассвете, когда мы очутились на краю огромного malpaís,[124] его честь устраивается там на обломках застывшей лавы и обращается к нам с речью. Это было похоже на проповедь, но такой проповеди никто из нас никогда не слышал. За malpaís поднималась вулканическая вершина, сияющая в лучах восходящего солнца самыми разными красками, мимо по ветру пролетали какие-то тёмные птички, ветер трепал на судье старое пальто, и он, указывая на эту голую и одиноко стоящую гору, обратился к нам с речью — до сих пор не понимаю, с какой целью. В заключение он заявил, что, как он утверждал и раньше, наша мать-земля кругла, как яйцо, и в ней есть много чего доброго. Потом повернулся и повёл лошадь по этому чёрному шлаку, который как стекло и опасен что для человека, что для лошади, а мы остались стоять у него за спиной, прямо как адепты новой веры.

Бывший священник оборвал повествование и вытряхнул пепел из погасшей трубки, постучав ею о каблук сапога. При этом он глянул на судью — тот сидел, подставив, как обычно, обнажённый торс огню. Потом Тобин повернулся к мальцу и внимательно посмотрел на него.

Malpaís. Это был лабиринт какой-то. Выходишь на небольшой выступ, а вокруг крутые расселины, через которые не всякий рискнёт перепрыгнуть. Острые края чёрного стекла и острые, как кремень, скалы внизу. Как мы ни старались осторожно вести лошадей, копыта всё равно были в крови. Сапоги нам изрезало напрочь. Карабкаешься по этим древним выщербленным и обрушившимся плитам и достаточно чётко