Как только мои сани были вытащены, я (сел) в сани генерала Венедигера[122], (в которых и) доехал до Петербурга.

От Нарвы до Петербурга 180 верст. По расчету русских, 5 верст составляют одну милю.

Тотчас по приезде я должен был явиться к царю на (обед), происходивший у генерал-адмирала Апраксина. (За этим обедом) все, даже сам царь, ели деревянными ложками. Несмотря на русский шестинедельный пост, за столом подавали как рыбу, так и мясо. (Обедавшие) лица, до капитанов включительно, сели за один стол с царем. Стол был длинный, как у нас в застольных.

Квартиру мне отвели у вице-адмирала царского флота, норвежского уроженца Корнелиуса Крейца[123], красивого, умного и сведущего человека. Он носил на себе портрет царя, украшенный алмазами и с короной из алмазов же. (Портрет этот был) значительной ценности.

(У Апраксина) приходилось пить много, и никакие отговорки не помогали; каждая заздравная чаша сопровождалась выстрелами. Царь провозгласил здоровье моего всемилостивейшего государя и короля. При этой (чаше) тоже палили, но вследствие беспрестанных обращений (ко мне) и крика шутов я не имел возможности сосчитать, сколько сделано было выстрелов. Число шутов увеличилось; к тем, что находились с (царем) в Нарве, прибавилось еще несколько.

(Обед) у Апраксина был устроен по случаю дня рождения князя Меншикова.

(После обеда) я попросился у царя домой, чтобы просушить мои бумаги, намокшие, по вышеописанному случаю, в реке, но разрешения (от него) не получил, хотя и представлял, что (в числе документов находится) моя верительная грамота и другие (важные) бумаги. Царь возражал, что о моем назначении посланником к его двору он получил письма непосредственно от короля, (а потому) примет меня (и) без верительной грамоты. После этого несколько (человек) получило приказание следить за мной, чтоб я как-нибудь не ускользнул.

Шла попойка, шуты орали и отпускали много грубых шуток, каковым (в других странах) не пришлось бы (быть свидетелем) не только в присутствии самодержавного государя, но даже на самых простонародных собраниях. Между тем мне таки удалось выбраться вон. Когда дома я открыл сундук с бумагами, (оказалось, что) они смерзлись в один ком, ввиду чего я поскорее развернул их, разложил в теплой комнате и, взяв с собой ключ, поспешил обратно к царю. (Но тут) в скором времени загорелась лаборатория, стоящая напротив дома вице-адмирала (Крейца); (в лаборатории) работали над фейерверком, который предполагалось сжечь в тот вечер. (И) бумаги мои, чуть не погибшие утром в воде, теперь приходилось спасать от огня; ибо нет сомнения, что, продлись пожар еще несколько минут, лабораторию взорвало бы (на воздух), и дом, в котором мне отвели помещение, будучи построен исключительно из леса, тоже непременно сгорел бы. Когда среди (общей) суеты я собирал и затем снова развешивал (свои) бумаги, у меня их несколько штук пропало. По миновании опасности уцелевшие (документы) я повесил для просушки на веревку, а затем опять должен был явиться к царю.

Затем мы всю ночь напролет проездили взад и вперед, были в одиннадцати местах и всюду ели и пили в десять раз больше, нежели следовало.

Вечером, в честь князя Меншикова, сожжен был прекрасный фейерверк.

Кутеж, попойка и пьянство длились до 4 ч. утра. Всюду, где (мы) проходили или проезжали, на льду реки и по улицам, лежали пьяные; вывалившись из саней, они отсыпались в снегу, и вся (окрестность) напоминала поле сражения, сплошь усеянное телами убитых.

5-го. Ничего особенного не произошло; все сидели у себя дома. Никто не знал и хотел знать, где находится царь, так что после вышеописанного кутежа в течение двух дней нельзя было разыскать царя и говорить с ним. В этом отношении царь так неровен, что в иное время с ним можно беседовать, как с ровнями; но на другой день, если он хочет быть один, нельзя даже дознаться, где его найти, и доступ к нему так же труден, как в былые времена к персидскому царю Артарксерксу.

8-го. Вице-адмирал Крейц построил в Петербурге лютеранскую церковь, в виде креста, из одних бревен, как строятся дома в Норвегии и почти во всей России. В ней проповедует по-голландски священник магистр Толле[124]. Среди богослужения меня и вице-адмирала Крейца вызвали, пригласив идти кушать, (в обществе) царя, к адмиралтейц-советнику Кикину. (За этим обедом), несмотря на пост, ничего другого не подавали, кроме мяса. Тут царь раздал мне и другим (лицам) печатный план сражения под Полтавой. Когда между ним и мною зашел между прочим разговор о короле Прусском, царь рассказал мне, что когда, во время путешествия его за границей, он собирался идти морем из Пиллау в Кольберг, то бранденбуржцы старались уверить его, будто по Балтийскому морю во множестве (ходят) турки и корсары, и (что этим бранденбуржцы хотели) напугать его (и отклонить) от путешествия, (которое) могло бы открыть ему глаза, ознакомив его с состоянием других краев, и (тем) способствовало бы устройству (собственного) его государства по образцу (прочих стран) Европы.

9-го. На рассвете в дому у царя случился пожар, вскоре, впрочем, потушенный (и не представивший) особой опасности.

Наконец-то, после долгой проволочки, я имел тайную беседу с царем и как устно, так и письменно известил его о том, что король приказал мне ему сообщить.

Я (не раз) хотел поехать осмотреть царский флот, но всегда (со стороны русских) встречались помехи, которые, впрочем, я считал лишь пустыми отговорками и (признаком) недоверия, вызванными опасением, как бы я не сообщил в Данию о дурном состоянии (их) флота.

10-го. Царь собственной высокой особой явился ко мне, дабы прежде других, лично, передать мне полученное им известие о высадке моего государя с армией в Шонии. Сам я не имел еще об этом сведения из Дании. Как мне говорили, при получении добрых и радостных вестей, царь всегда спешил первый передать их заинтересованному лицу и находит в этом удовольствие.