Утром следующего дня я прибрала все на даче и вернулась в Москву.

Видимо услышав, как я вожусь с замками, звеня внушительной связкой, на которой носила ключи не только от квартиры Вдовы, но и от дачи, машины, гаража, отчего дома и наших с Никитой апартаментов, скрипнула соседняя дверь и выглянувшая в проем мама, молча поманила меня рукой.

Предчувствуя, что мне придется сейчас выслушать в связи с долгим отсутствием, и совершенно не желая нравоучений, я, тем не менее, послушно поплелась на зов.

Проведя меня на кухню, мама устало опустилась на стул, кивков головы указав мне на стоявший напротив.

– Мамуль, – начала было я, лихорадочно подбирая слова для оправдания собственного неблаговидного поступка.

– Погоди, – остановила меня мама и горестно вздохнула, нервно теребя пальцами бахрому на старой обеденной скатерти. – Лиза… Тут такое… Егорушка звонил. Ищет тебя давно, я сказала, что ты на даче, он пытался связаться с тобой, но ты зачем-то отключила телефон. Ох, господи… Он говорит, что Никита сильно запил и…

Не дослушав, и даже не погладив вертевшегося у ног Пальчика, я рванулась в прихожую, натягивая куртку и собирая вещи на ходу. А что еще могла сделать Лиза, любившая Никиту без ума и разума, только сердцем и душой?

Через час с небольшим, чертыхаясь и проклиная дорожные пробки, кое-как припарковав машину у подъезда и даже, кажется, забыв ее закрыть, я стояла на пороге нашей квартиры.

Переведя дух, сняла куртку, нашла тапочки, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Поначалу мне показалось, что в нем стоит гробовая тишина, и Никиты попросту нет, он должно быть на службе. Но тут из кухни донеслась брань, звяканье стекла и вновь грязная ругань.

Я тихо подошла к двери и в ужасе уставилась на то, что до недавнего времени считалось моим образцово-показательным мужем. Заросший щетиной, с полыхающим краской одутловатым лицом и свалявшимися волосами, Никита в одних трусах сидел на стуле, подперев голову одной рукой, в то время как вторая, сжимая бутылку водки, тряслась над рюмкой, наполняя ее ненавистной мне сорокоградусной жидкостью.

– Никита, – едва слышно позвала я, боясь испугать мужа неожиданным появлением.

Он медленно поднял затянутые мутной пленкой совершенно бездумные глаза и зло прошипел:

– Притащилась сука! А кто тебе велел? Может, я тут с телкой кувыркаюсь? Вали быстро!

– Никита, – попыталась я остановить мужа, боясь, что сейчас он произнесет те непоправимые слова, которые навсегда разведут нас в разные стороны.

И он, залпом выпив содержимое рюмки, произнес.

– Нашлялась и приползла? Подстилка рваная…

– Я была на даче, оттуда ездила на работу, а вечерами писала о Дантесе и…

– Писака! – Презрительно произнес Никита. – Да кому нужно все то, что ты пишешь? Бездарная потрепанная сука. На тебя ж ни один мужик не позарится, ни у одного не встанет, даже за медальон!

– А при чем тут медальон? – растерянно спросила я. Но лучше б уж молчала.

Пропустив мои слова мимо ушей, Никита выпил еще рюмку и его понесло:

– Умную из себя строит. Курица драная. В зеркало на себя посмотри. Кому ты нужна, сука? Ты ж полное дерьмо. Ни кожи, ни рожи, ни мозгов.

– Найди другую, – прошептала я, чувствуя как горло сжимает стальное кольцо обиды.

– Уже нашел, только вот ты под ногами путаешься. Достала со своей любовью! Шпионка! Видеть тебя не могу! Уродина! Да я таких баб могу поиметь! Ткни пальцем и любая будет моей.

Вот в этом я не сомневалась ни капли. С его-то внешностью, положением, достатком. Охотниц найдется немало, стоит лишь распахнуть двери «мерседеса». И в рот будут смотреть, и «зайчиком» называть, и любить. Любить «мерседес», достаток, положение, доллары, но не Никиту. В новых слоях нашего общества это чувство давно уже сходит на «нет», заменяясь иными более прозаическими ценностями.

Пусть я достала мужа своей заботой и любовью. Но я прекрасно знаю, за что дорожила Никитой. Возможно, я стала тенью, но изучила его вдоль и поперек. Любила все: и достоинства, и недостатки. Чувствовала настолько, что свободно могла закончить начатую им фразу.

Более того, как когда-то Барри предсказывал своим поведением приближение к дому отца, я также, без ошибки могла определить, что пройдет, допустим, десять минут и Никита появится на пороге нашей квартиры.

Я отдавалась без остатка, но этого оказалось мало. Или слишком много. Как говорила одна из моих приятельниц: женщина всегда должна оставаться загадкой. Никите, видимо, показалось, что он разгадал меня как примитивный кроссворд. Все клеточки заполнены и нет больше ни малейшего интереса. Но это неправда…

– Любая будет моей! – Еще раз произнес Никита. – Живи она хоть в Париже, хоть в Самаре!

Он вновь потянулся к бутылке, а я – к стоявшему тут же, на столе, флакону феназепама, решив выпить таблетку и успокоиться, иначе впаду в истерику. Но Никита опередил меня. Схватив пластиковый флакон, он быстро отвинтил крышку и высыпал содержимое себе в рот, запив лекарство водкой.

– Что ты делаешь? – заорала я и бросилась к телефону – нужно было срочно вызывать «скорую».

Набор номера все время срывался, и я вернулась на кухню за мобильником. Никита как-то неестественно ровно лежал на спине на полу – на красиво выложенных шашечками плитках. Пока я, рыдая и прося его не умирать, набирала номер службы спасения, он как-то дернулся, и изо рта поползла грязно-зеленая жижа. Дальнейшее, что случалось со мной в любой пиковой ситуации, помню смутно.

Я плакала и кричала, называла адрес, возраст, фамилию, с горем пополам смогла объяснить, что произошло, и беспрекословно выполняла то, что говорил мне излишне бодрый голос сотрудника службы спасения, постоянно повторявший, что «скорая» уже в пути.

Повернув голову Никиты набок, я подложила под нее полотенце и разжала зубы мужа, следя, чтобы он не подавился собственным языком. Зловонная жижа продолжала ползти и я вытирала лицо Никиты салфеткой, истово моля Бога, чтобы муж не умер.

– Господи, ну и вонь! – брезгливо скривившись, в комнату вошли врач и медсестра. – Рыбой за версту несет.

– Он ел консервы, – по инерции бросилась я на защиту любимого. – Он очень любит консервы из морепродуктов.

Еще раз расспросив, что произошло, врач приняла решение везти Никиту в больницу.

– Принесите какое-нибудь одеяло или плед, – приказала врачиха.

Я побежала в спальню и стащила с кровати пуховое одеяло. Увидев его, докторица недовольно сморщилась:

– Нельзя ли найти что-то попроще?

– Нет, – отрезала я. – Ему должно быть тепло.

Укутанный Никита лежал на носилках, но кто понесет их, мужик-то не из мелких. И я, как когда-то соседка Елена, обезумевшая от горя не менее ее, бросилась на лестничную площадку, исступленно давя на кнопки соседских дверных звонков.