осуществляет функции жилетки, когда нужно поплакаться. Одним словом, эдакий задушевный друг на окладе.

– Н-да, король влюбился не по-детски, – рассуждает сам с собой Людовик. – Глаз с графини не сводит, ловит каждое ее слово. Она краснеет от смущения – он бледнеет, и наоборот, он краснеет, когда она бледнеет. Ну, с ней-то все понятно, она просто волнуется от близости венценосной особы, стесняется, бедняжка. А он переживает, что запал на мужнюю жену, понимает, что это нехорошо, мается чувством вины. Похоже, с войной придется распрощаться, мы тут завязнем в осаде стойкого сердца графини. А вот и король! Ходит-бродит в одиночестве.

Входит король Эдуард.

– Она с каждым днем становится все прекраснее, – говорит он, ни к кому не обращаясь. Людовика король, вероятнее всего, не видит; у автора никаких ремарок на этот счет не имеется. – А как забавно она передает в лицах свой разговор с Давидом и шотландцами! Когда пересказывает, что ей сказал Давид, то говорит в точности, как он, с теми же интонациями, с теми же оборотами. Правда, у нее получается получше, чем у самих шотландцев. А когда передает свою собственную речь, то я только диву даюсь, до чего она умна и как хорошо формулирует. Вот говорят, что красивые бабы умными не бывают, но графиня – исключение. Когда она в хорошем настроении, то кажется, что настало лето, а когда сурова – кругом зима. Что ж, я понимаю Давида, который устроил здесь осаду, графиня того стоит. Но он, конечно, проявил себя полным трусом, когда так бесславно свалил отсюда. Людовик, ты здесь? Неси чернила и перо!

– Уже несу, ваше величество, – тут же отзывается наперсник.

– Да, и скажи лордам: пусть спокойно играют в шахматы, меня не беспокоят. Я хочу остаться один.

– Конечно, ваше величество.

Уходит.

– Этот парень хорошо подкован в поэзии, мозги у него шустрые, – бормочет Эдуард. – Я ему расскажу, как сильно влюблен, а он пусть изложит это как-нибудь покрасивее и поизящнее, чтобы графиня поняла мои чувства.

Людовик возвращается.

– Все принес? Перо, чернила, бумагу? – строго вопрошает король.

– Все, ваше величество, все принес.

– Садись рядом и слушай сюда. Мне нужны твои творческие способности. Ты должен написать такой текст, чтобы в нем отчетливо слышались охи-вздохи-стоны, понял? Там, где про жалостливое, – подбирай слова, чтобы даже у татарина или скифа слезу выбить. Вдохновись моей любовью, если ты настоящий поэт, и напиши как надо.

– А к кому обращаемся в этом тексте, милорд?

– К очень красивой и очень умной женщине. Превозноси ее красоту, не бойся перебрать с лестью: что бы ты ни написал – действительность все равно будет лучше в сто тысяч раз. Давай, пиши, я пока буду созерцать природу. И не забудь упомянуть, что от ее красоты я изнываю в муках страсти.

– Так, значит, это женщина? – на всякий случай уточняет Людовик.

Реплика написана не просто так. С одной стороны, она призвана разрядить накал и вызвать улыбку, но с другой – кто их знает, этих королей: после Эдуарда Второго можно чего угодно ожидать, так что вопрос наперсника вызван вполне понятной предусмотрительностью.

– А ты думал, кто? В кого еще я могу так влюбиться, если не в женщину? Или ты, может, думал, что я хочу написать стихи для своей лошади?

– Еще мне нужно знать, какого она сословия.

– Да она царица! Рядом с ней я – простой смертный. Ты пиши, пиши, а я пока буду думать, что еще необходимо отразить. Может, сказать, что у нее голос, как у соловья? Нет, не годится, это пошло и избито, каждый пастух своей черномазой зазнобе такое говорит. И вообще, соловей тут совершенно не к месту, он обычно поет о горестях супружеской измены. Так, соловья отбрасываем на фиг. Что еще? Может, написать, что ее волосы мягче шелка и в зеркальном отражении сияют, как желтый янтарь? Нет, тоже не пойдет, лучше использовать зеркало при описании ее глаз. Например, вот так: ее глаза вбирают в себя солнце, как зеркало, и обжигают лучами мое сердце. Черт возьми, сколько разных образов приходит на ум, когда влюбишься! Ну что, написал? Давай читай скорее, я сгораю от нетерпения!

– Что вы, я еще даже первый хвалебный пассаж не закончил.

– Ой, тут никаких слов не хватит, чтобы воздать ей хвалу. Нужны тысячи слов, а ты тут со своим первым пассажем суешься… Читай, я слушаю.

– «Прекрасней и скромней царицы ночи…» – начинает декламировать Людовик.

Царица ночи – это, надо полагать, луна.

– Стоп! – прерывает его Эдуард. – Сразу две грубые ошибки. Сияние царицы ночи видно только в полной темноте, а при солнечном свете эта особа выглядит жалким огарком. Моя возлюбленная так прекрасна, что затмит даже солнце. Переделай.

– А вторая ошибка в чем, ваше величество?

– Перечитай – и сам увидишь.

Людовик добросовестно начинает перечитывать снова.

– «Прекрасней и скромней…»

– Вот именно: скромней! – сердится Эдуард. – Разве я велел тебе копаться в ее душе? Мне скромница не нужна, я бы предпочел развратницу. Все вычеркивай! И никаких разговоров про ночь и луну, сравнивай ее только с солнцем, напиши, что она ярче солнца в три раза. И так же, как солнце, греет, смягчает зимнюю стужу, создает яркие краски лета, ослепляет тех, кто на него смотрит. Проси мою даму быть щедрой, как солнце, которое светит одинаково всем: и чахлой травинке, и пахучей розе. Ладно, давай посмотрим, что там у тебя дальше идет, после луны.

Людовик затягивает песню с самого начала:

– «Прекрасней и скромней царицы ночи и в твердости отважней…»

– Ну? Отважней, чем кто? – нетерпеливо перебивает король.

– «Отважней, чем Юдифь…»

Сравнение с известным ветхозаветным персонажем Эдуарду тоже не нравится. Юдифь, как мы знаем, во время войны иудеев с ассирийцами проникла в лагерь врагов, соблазнила полководца Олоферна, а когда тот напился и заснул, отрубила ему голову.

– Кошмар! Ты еще меч ей в руки сунь, а я бы тогда ей голову подставил. Все это тоже вычеркивай! Ну, послушаем, что там у тебя дальше.

– А больше я пока ничего не сделал, – признается Людовик.

– Спасибо, что хоть плохо, да немного, – удрученно произносит король. – Вот уж правду говорят: не рассказывай о том, чего не знаешь или не испытал. Пусть о войне говорят солдаты, о тяготах тюремной жизни – заключенные, о наслаждении едой – голодные, о страданиях – больные. Лучше я сам попробую, от тебя толку никакого, ты ничего не понимаешь в любви.

Входит графиня Солсбэри.

– Тссс! – шипит Эдуард. – Вот она идет, сокровище