в Кью Грин и смотрели на церковь, похожую на удобную кровать с балдахином, и мама говорила, что священник наверняка сдался и разрешил прихожанам приносить с собой подушки и лоскутные одеяла. Оттуда было рукой подать до садов, но маме нравилось идти медленно и рассматривать дома восемнадцатого века. Она любила красный цвет кирпича, мягкий, словно цвет ягод боярышника; томные лепестки и листья глицинии, которые, казалось, могли упасть в любой момент, если бы не кривые, толстые, похожие на королевских змей стволы; сверкающие оконные стекла – результат трудов идеально вышколенных горничных. Мы первыми добегали до ворот и били ногами в землю, словно пони, пока мама не догоняла нас, и мы ни разу не остались разочарованы. Мы всегда чудесно проводили время в садах, хотя, разумеется, лучше всего было в самый первый приезд Розамунды. Когда мы сказали, что отвезем ее туда, она отреагировала очень вежливо, но мы видели, что она не представляет себе, что ее ждет, и воображает, будто это самый обыкновенный общественный сад. Но когда она очутилась там и увидела дворец на маленьком холме, пагоду и лилию с огромными плоскими листьями в пруду оранжереи, то потеряла дар речи от восторга. Заикание было ни при чем, просто она не находила слов. Ричард всюду водил ее и показывал разные места, как взрослые водят малышей. В тот же день нам пришло в голову, что растения можно придумывать так же, как и животных, и после этого у озера в конце широкой травянистой дорожки, рядом с азалиями и магнолиями, появилось огненное дерево, а неподалеку от сада камней – высокие, выше человеческого роста, золотистые лилии, которые я помнила настолько хорошо, когда повзрослела, что не могла поверить ботаникам, уверявшим меня, что такой вид неизвестен науке.

Нас раздражало, что, вернувшись из таких путешествий, Корделия не спускалась с нами на кухню, чтобы подробно рассказать обо всем Кейт, а со всех ног бросалась в комнату и хваталась за скрипку, чтобы успеть как можно больше поупражняться перед ужином. С каждым днем она занималась все дольше и действительно превзошла наши ожидания, отточив свою технику, хотя от этого ее музыкальная бездарность проявлялась лишь с еще более безжалостной очевидностью. Может показаться, что наша семья тогда, да и я несколькими десятилетиями позже, поднимала слишком много шума из-за того, что у маленькой девочки плохо получалось играть на скрипке. Но Корделия обладала энергичной натурой, и любой камень, брошенный ею в воду, поднимал такие громадные волны, что нас окатывало с головы до пят. Без сомнений, на ее страсть к скрипке влияли и иные силы. Одна из них проявилась в тот вечер, когда ее безразличие к Розамунде превратилось в неприязнь, которую она с тех пор так и не преодолела. Мистер Лэнгем, делец из Сити, участвовавший с папой в сорвавшейся сделке в Манчестере, то бедняк, то богач, был человеком непримечательной внешности, сухопарым, бойким и щегольски одетым – таких в литературе того времени называли сердцеедами. Мы догадывались, что мама недолюбливает его за то, что он внушал папе, будто тому когда-нибудь удастся заработать на бирже, а еще за его страсть к вульгарным удовольствиям; иногда он брал папу с собой к дамам, которые жили в плавучих домах на реке близ Мейденхеда и проводили вечера, играя на банджо, в то время как их гости-мужчины курили огромные сигары и пили шампанское. В тот вечер мистер Лэнгем должен был заглянуть к нам на партию в шахматы и так поздно телеграфировал, что у него не получается прийти, что папа к тому времени успел расставить фигуры на доске. Мне пришло в голову, что папе, возможно, захочется поиграть с Розамундой, даже если она не так хороша в этом, как взрослые, и я привела ее к нему в кабинет. Папа сидел, ссутулившись, на лице его под высокими скулами появились синие впадины, он положил подбородок на сцепленные ладони, маленькие, изящные и покрытые никотиновыми пятнами. Не размыкая губ, он монотонно напевал мелодию «Зеленого плаща». Он приветствовал Розамунду с необыкновенной сердечностью, и у них завязался тихий разговор, почти такой же бессодержательный и дружелюбный, как воркование голубей. Наконец она протянула руку в сторону доски. «Я иг-г-г-граю в ш-шахматы», – заикаясь, проговорила она, и папа ласково ответил: «Правда? Никому из моих детей не хватает мозгов для этого. Садись же и составь мне компанию».

Мне показалось глупым, что Розамунда, судя по всему, не боялась играть с папой. На ее лице застыло мечтательное выражение, и она даже не пыталась взять себя в руки и сосредоточиться. Она передвигала фигуры очень медленно, и ее белые руки идеальной формы казались при этом огромными и неуклюжими. Я испугалась, что папа рассердится, и испытала отчаяние, когда он резко вскрикнул, но он произнес:

– Розамунда знает толк в шахматах.

– Хорошая игра, – сказала она со слабой улыбкой.

Они продолжили, и спустя некоторое время папа проговорил:

– А знаешь, мне очень непросто держать оборону.

Я следила за игрой, хотя с трудом понимала, что происходит. Но я видела, как папе раз за разом почти удавалось взять над ней верх, но она всегда ускользала от него, используя свою сдержанную, обескураживающую силу.

Наконец они закончили, и папа воскликнул:

– Да, ты очень умная девочка, умнее моих дочерей.

Казалось, Розамунда не видит ничего вокруг.

– Нет. Это все, что я умею, – ответила она.

– Ты умеешь очень много, – сказал папа. – Ты научилась играть в самую сложную игру на свете, а значит, сможешь делать и множество других вещей.

В этот момент вошли мама и Корделия со скрипкой в руках, чтобы пригласить нас на ужин, и папа сообщил им:

– Розамунда только что заставила меня попотеть. Она и впрямь очень хорошо играет в шахматы, лучше большинства взрослых.

Корделия подняла скрипку и прижала ее к груди, словно талисман, способный спасти ее от смертельной опасности. Она выглядела потрясенной и опустошенной. Я поняла, что она стремилась освоить скрипку, так как мама и мы с Мэри играли на фортепиано, и теперь она будет еще больше стараться, потому что Розамунда, как оказалось, сильна в шахматах. К несчастью, мама от неожиданности воскликнула:

– О нет, Корделия!

Вскоре после этого мама рассказала, что получила письмо от мисс Бивор, в котором та просила разрешения нанести нам визит, и пригласила ее завтра на чай.

– Вы с Мэри должны вести себя очень хорошо, – добавила она, – вероятно, эта бедная женщина считает нас дикарями после того, что произошло в Рождество, я не имела ни малейшего понятия, кто она такая. Вы должны покинуть комнату, как только я разрешу вам пойти поиграть. Она захочет поговорить о Корделии.

– Зачем ты позволяешь ей говорить с тобой о Корделии? – спросила я. – О Корделии нечего сказать, кроме того, что она не умеет и никогда не научится играть на скрипке. Почему ты так балуешь ее?

– Дорогая, ты не понимаешь, – неопределенно ответила мама и стала задумчивой. – В первый раз мисс Бивор пришла в шалфейно-зеленом, во второй раз – в фиолетово-пурпурном, интересно, что она наденет сейчас. Интересно, сколько в ее палитре таких «творческих оттенков».

Она говорила не с иронией, а с тревогой, но ее опасения не оправдались. Когда мисс Бивор пришла, в ее облике мы не увидели ничего нового. На ней была огромная фиолетовая касторовая шляпа, фиолетовая вельветовая накидка и шалфейно-зеленое платье, однако мозаичная брошь с пьющими из фонтана голубками отсутствовала. Очевидно, она выбрала этот наряд из следующих соображений: с одной стороны, сейчас не Рождество и в праздничном туалете нет необходимости, но с другой – вероятно, будет разумно предстать перед столь эксцентричной женщиной, как моя мать, вооружившись элегантностью. Судя по ее манере держаться, мисс Бивор считала себя яркой и воинственной личностью, готовой бороться за правое дело, и она начала наступление так быстро, что мы даже не успели выпить чаю. Вскоре после своего прихода она объявила, что научила Корделию новому произведению Дворжака под названием «Юмореска». Она уставилась на маму взглядом, которым, как известно – правда, из недостоверных источников, – укрощают опасных животных, и покровительственно обняла Корделию, прильнувшую к ней словно в поисках защиты. Тогда мама подала нам сигнал к отступлению, и мы с радостью вышли, поскольку боялись