Квазимодо вздохнул. Собственный вой напомнил ему что-то… но что?.. А, ну конечно, — это венина скрипка издавала похожий шум сегодня на бульваре. Тогда музыка сильно не понравилась псу, но теперь-то он понял природу этого типа человеческих звуков, и ему стало жаль Веню, вынужденного, как и он, глушить свою тоску и одиночество воем, воем, воем… Он повыл еще немного, чувствуя, как становится легче, как успокаивается защемленное болью сердце и растворяется в горле мягкий, тошный, мешающий дыханию комок. Зато теперь вдруг навалились усталость, и жажда, и голод, и пес даже обрадовался им, как старым добрым знакомым, потому что они не значили ничего в сравнении с главным несчастьем, загнанным куда-то глубоко-глубоко спасительным лекарством воя.

Он огляделся, ища тени, нашел ее под чахлым колючим кустом и лег, расслабившись, чтобы набраться сил и попытаться спокойно обдумать — что же все-таки произошло и как теперь жить дальше. Как всегда, пес искал причину несчастья в своем собственном неправильном поведении, в какой-то невольной, но фатальной ошибке, которая побудила хозяина покарать его столь страшным наказанием. Он вспоминал события прошедшего дня, но как ни старался, не мог припомнить ничего существенного. Видимо, все началось с врага, которого хозяин притащил с улицы. Конечно, Квазимодо не мог этого одобрить… да и какая собака бы одобрила? Но с другой стороны, свой протест он выражал довольно-таки сдержанно, включая эпизод с ножницами. Нет, непохоже, чтобы хозяин рассердился на него из-за этого.

Дальше была долгая прогулка через весь город. И опять пес вел себя образцово — шел, чуть ли не прижимаясь к хозяйской ноге, никуда не убегал, ни к кому не приставал. Может быть, стычка с местными шавками? Нет, там и стычки-то практически не было… трусливые малявки дружно разбежались, едва он сбил с ног их нахального вожака. Да и хозяин ничем не проявил своего неудовольствия. И вообще, почти сразу же после этого Квазимодо получил мороженое, необыкновенно вкусное и сладкое лакомство, и это просто нельзя рассматривать иначе как награду. А уж награда — верный признак того, что хозяин тобою доволен. Значит, все то, что случилось до мороженого, в счет не идет.

А потом? Потом долго тряслись в овощном фургоне, в полной запаха гнили темноте, среди пустых картонок и обрывков бумаги. И здесь Квазимодо тоже был максимально терпелив, хотя езду в машинах ненавидит с самого раннего детства, когда его еще только начали перебрасывать с место на места, как мягкую игрушку. Но он молчал, даже не поскуливал и не тыкался в мишкины колени вопросительным носом, хотя и не по причине замечательного воспитания, а потому, что неудобный жесткий фургон чем-то напомнил ему бронетранспортер и выезды на задание, вместе с Иланом и Оскаром. Да, он напомнил ему Илана и Оскара, этот гнилой и тряский фургон, и груду бронежилетов на рифленом металлическом полу, и внезапный треск рации, и запах взрывчатки, и ленивую перебранку невыспавшихся солдат. Так или иначе, но Квазимодо лежал там очень смирно, так что сердиться на него было решительно не за что.

А после фургона они почти сразу пересели в другую машину, тоже крытую, но не овощную, а мебельную, с приятным деревянным полом и чудесным запахом свежей стружки. Там тоже трясло, но хотя бы не было так противно. Кроме того, во время пересадки Мишка напоил Квазимодо, причем напоил особым, хотя и крайне неудобным, но очень почетным способом — прямо из сложенных чашечкой, подставленных под водопроводный кран рук. Что, кстати, тоже являлось ясным свидетельством того, что хозяин на него не сердится. На ласковом деревянном полу пса разморило, и он заснул и спал долго, пока наконец машина не остановилась, и кто-то, погремев замком, не распахнул широкую дверь, разом впустив внутрь облако желто-голубого света и густой запах пропеченной солнцем сухой самарийской травы.

Стоп! Неужели из-за этого? Неужели Квазимодо что-то проспал, не услышал, упустил какую-то важную вещь, из тех, что положено охранять пуще жизни?.. — Нет, быть такого не может. Во-первых, они были только втроем в этом наглухо закрытом фургоне — он, хозяин и враг на коляске. То есть, к тому времени он уже был не на коляске, а лежал себе возле дверей на тонком матрасе и стонал, но врагом он, понятное дело, оставался, с коляской или без, так что Квазимодо благоразумно расположился между ним и хозяином и даже во сне бдительно контролировал каждое его движение. Во-вторых, быть такого не может, чтобы пес не услышал, не учуял, не отреагировал бы на любую, даже самую тихо ползущую угрозу или просто на какой-нибудь нелогичный звук или запах. И наконец, в-третьих, разве хозяин просил его охранять что-либо особенное? Нет ведь? Конечно, нет. Тогда что же?

Он снова вспомнил последний водопой, большие мишкины ладони, сложенные ковшиком, веселую струйку воды, льющейся сверху, плещущей через край, брызжущей во все стороны из-под его проворного черпающего языка. Зачем он тогда напился так быстро? Надо было пить про запас, еще и еще… эх… тогда сейчас, может быть, жажда не мучила бы его так сильно. Пес встал, отряхнулся уже без всякой надежды на волшебную перемену мира и вышел на перекресток. Куда теперь? Немного посомневавшись, он повернул обратно, в ту самую сторону, откуда прибежал, задыхаясь от неимоверного усилия погони. Найти Мишку здесь он не мог, а значит, оставалась одна единственная возможность — вернуться домой и ждать хозяина там. И тогда, наверное, все устроится. Не может быть, чтобы не устроилось — ведь он совершенно ни в чем не виноват… Оставалось только найти дорогу домой. Но это как раз таки казалось несложным. Дом находится у моря, а море — там, где садится солнце. Проще не бывает.

Низко вывесив розовый, в мраморных разводах слюны язык, Квазимодо неторопливо трусил по обочине шоссе назад, на запад. Где-то недалеко, еще по дороге сюда, он видел влажное пятно на асфальте. Скорее всего, там можно найти воду, а значит, и тень и спокойно подождать темноты. Ведь в темноте всегда намного удобнее охотиться и вообще двигаться дальше. За ухом давно уже чесалось, и он решил уладить наконец это неудобство. Все равно торопиться пока еще некуда. Пес присел на обочине, зажмурился и принялся чесаться интенсивными круговыми движениями задней ноги. Мм-м-м… хорошо… Жизнь продолжалась, со всеми ее привычными мелкими тяготами и удовольствиями, вне всякой зависимости от постигшего его большого несчастья. Что же все-таки произошло?

Наверное, хозяин пытался ему что-то объяснить тогда, после того, как они спрыгнули с высокого деревянного пола и пахнущий стружкой фургон сразу же развернулся и укатил, оставив их наедине с этой белой «субару», и раненым врагом, и еще двумя другими врагами в придачу. Новые враги отвлекали пса, и он все время косился на них, стараясь заранее определить возможные направления, по которым они могут напасть, а также их сильные и слабые стороны. Наблюдать за ними было удобнее всего именно теперь, пока они занимались тем, что перетаскивали раненого в свою «субару» и устраивали его на переднем сиденье, не обращая на них с Мишкой никакого внимания. Но хозяин, вместо того, чтобы благоразумно изучать противника, затеял этот длинный и бесполезный разговор с Квазимодо, присев на корточки прямо напротив пса и взяв его голову в обе руки.

Вообще говоря, такая поза всегда служила признаком особо серьезной беседы, и поэтому сначала Квазимодо присмирел и приготовился внимательно слушать, стараясь по возможности не отвлекаться на близкие вражеские маневры. Хозяин говорил и говорил, но практически все слова были псу незнакомы, а знакомые не соответствовали моменту, то есть, тоже не несли полезной информации. Команд там не было никаких, это уж точно. Поэтому Квазимодо решил, что на этом этапе от него, видимо, ничего не требуется, а значит, и вслушиваться в мишкину речь особо не стоит. Видимо, хозяин просто хотел выразить какие-то чувства. По опыту пес знал, что в таких случаях люди чаще всего издавали этот длинный, неразборчивый и совершенно бесполезный словесный шум. Конечно, это было извинительно ввиду отсутствия у них многих важных средств выражения, и прежде всего — такого удобного инструмента, как хвост.