Мои глаза.

Блестят, блестят, тускнеют.

— Это Уот? — уточняю я на всякий случай.

— Уот, — бурчит дедушка.

Змей из Уота вышел знатный. Зыркает кровавыми звездами, клокочет глоткой. В глотке кипит пламя, на клыках играют сполохи. Чешуя отливает червонной медью. Огненный Изверг! Молодец дедушка, все в точности описал. Мне нравится. Я люблю, когда все как в жизни. Распоследнему дураку споешь, он сразу и увидит: вот змей, вот я. А дедушке, кажется, не нравится. Надо бы его утешить, старенького.

— Очень хорошо, — говорю я. — Отлично!

— Идиот! — ругается дедушка. — Что тут отличного?

— А змей? И я тоже ничего вышел...

— Халтура!

Гранитная пластинка летит на пол. Брызжут осколки — мелкие, острые, как наконечники стрел. Плошка ударяется в стену, кровь выплескивается, стекает вниз, на пол...

Темнота. Теснота. Духота.

Вырвусь!

Рвусь. Рвусь. Сильно рвусь!

Вдох! Выдох.

Давит. Трещит. Ребра? Мои?

Убью!

Не убью. Не могу.

— Отпусти его! Я кому говорю!

Кричит. Кто?

Темнота.

— Не тронь его! Я тебя камнем! Камнем!

В груди песок. Горячий. Жжет.

Пыль в глотке.

Дышу. Не дышу. Очень долго не дышу...

* * *

— Нет, так плохо.

Дедушка багровеет:

— Почему?

— Со змеем лучше.

— Да почему же, чтоб ты скис?

— Со змеем — красиво...

Обеими руками я хватаю себя за горло, словно решил помочь адьяраю задушить Юрюна-боотура. Жаворонок! Это она кричала: «Отпусти его!» Спасала меня, как раньше спасала Зайчика. Быть не может! Жаворонок ни за что не выйдет из своего угла! Забьется поглубже, просидит целую вечность... Ей не встать. Не взять с пола камень, острый по краям. Не шагнуть к Уоту, к страшному, могучему, беспощадному Уоту Усутаакы...

— Почему? — в третий раз спрашивает Сэркен Сэсен.

— Не встать! — крик клокочет в глотке, будто пламя в пасти змея. — Не взять! Не шагнуть! Хватит выдумывать всякий вздор! Не надо ничего воспевать! Дайте мне спокойно задохнуться!

— Обойдешься. Ты на кого орешь, сопляк?

Дедушка хмурит брови:

— Указывать мне вздумал? Учить? Требовать?! Закрой рот и дыши носом. Ты душа? Вот и дыши, пока разрешают.

Дышу носом. И дедушка дышит. Он дышит так, что губы шевелятся:

Какой еще орел?!

За окном темнеет. Небо стремительно заволакивает грозовая туча: сизый морок. Тучу надвое раскалывает гибельная острога Атара[31] — молния о восьми зубцах. С малым опозданием гремит гром, застревает у меня в ушах, ворочается, шибает в затылок. Гром? Гортанный клекот! Из разлома валится крылатая тень. Две головы, два хищно выгнутых клюва. Крылья закручивают воздух гудящими смерчами. Когти — стальные клинки болотов.

Орел падает на спину змея.

Да, так и есть. Все как в песне дедушки. Отчего же я вижу другое?

* * *

Дышу! Дышу!

Вырвался?

Отпустил. Сам отпустил!

Нет, не сам.

Железный. Грозный. Напал!

На врага напал!

Хороший. Хороший. Очень хороший.

Друг!

Железный друг. Острый друг. Быстрый друг.

Шипы, клинки, когти!

Блестит. Колет. Режет. Сечет.

Спасай, друг. Не меня, друг.

Её спасай!

* * *

— Баранчай!

Который из двух? Орел-двуглавец? Блестящий слуга?

— Баранчай!

Это мы: я-душа за окном, я-боотур в подземелье. Надрываемся, голосим, хрипим из последних сил:

— Баранчай!

— Спасай! Жаворонка спасай!

— Хватай!

— Улетай!

— Беги!

Перо дедушки Сэркена каменеет над плиткой. Орел каменеет, вцепившись в змея, изготовив клювы для удара. Каменеет Баранчай, взмахнув правой рукой: вместо пальцев — пять узких лезвий. Все — камень: Уот, Жаворонок, крыса в щели, туча в небе. Времени нет, время встало, будто вол перед обрывом, а без времени как двигаться? Куда?!

— Что он здесь делает?

— Кто?

Дедушка мудрый, дедушка улыбается. Он прекрасно знает, кто.

— Баранчай!

— А ты что здесь делаешь? — дедушка отпускает перо. Оно висит над плиткой, не падает. Слов нужных нету, оттого и не падает. — Вот и он — то же самое. Явился с хитрым планом, хотел Сарыновым детишкам побег обустроить.

— И как?

— А ты как? Вот и он так же.

— Почему он мне ничего не сказал?

— А ты бы сказал?

— Я? Конечно! Я бы сразу, еще у нас дома...

— Уверен?

— Ага! Вдвоем легче...

— Вдвоем с боотуром?

— Ну да!

— Хитрый план? «Голову оторву! Руки-ноги...»

— Ну да... Ну нет!

— Вот и он — ну нет. Прокрался в одиночку, смотрит: не спасти...

— Так зачем он тогда меня спасает? Второй раз уже...

— А ты его зачем? В колодце?!

— Так я же не железный!

— Ты не железный. Ты березовый. Чурбан ты, Юрюн Уолан!

Дедушка сердится:

— Чурбан! Дубина стоеросовая...

Если я дедушке так не нравлюсь, почему он меня до сих пор воспевает? Воспел бы по-быстрому, уже и похоронили бы. Баранчая приплел, сказитель... Время стоит, а дедушка его тянет. Вот, стянул с места. Пошло время, побежало, понеслось вскачь. Перо дрожит. Баранчай вздрагивает. Орел содрогается. Всех трясет, корежит; меня — больше всех. Всех — от ярости, меня — от подлости. Я и не догадывался, что в одну воздушную душу столько подлости вмещается. Эй, Юрюн-боотур! Слышишь меня, свою салгын-кут? У тебя еще две души осталось, должны услыхать третью. Должны! Мы, подлецы, друг дружку за сто кёсов[32] услышим. Мы, предатели, чуткие. Юрюн-боотур! Дружище! Ты же понял, что нужно делать?