унижая его честь. Больше всего беспокоили его пробелы в той области, которая институтской учобы не касалась вовсе и была его личным делом. Литература! Она стала ему близкой и дорогой. Почему он не пробовал анализировать, оправдывая своё увлечение тем уважительным основанием, что знание литературы есть первый признак культурности человека. От обильного чтения он сохранил в памяти много имён, названий, фабул, но всё это было похоже на, запущенную библиотеку, в которой книги даже не расставлены по полкам. И он принялся приводить их в порядок, как некогда в сельской библиотеке.

Утром от десяти до трёх читал, потом до пяти — лекции в учреждениях, обмен книг в библиотеке, обед, отдых; затем два часа языки: английский и французский через день, и до десяти украинская литература. После этого он выходил немного погулять на улицу или на бульвар поужинать и с одиннадцати спал до семи. Таков был распорядок, который он выполнял, как верховный закон, написанный на небесных скрижалях. Иногда его «я» восставало против подобной жизни, хорошо зная, что измерить раз значит изменить навсегда. Но зато, погуляв вечером, проделав упражнения по системе доктора Анохина и укладываясь спать, он чувствовал необычайную стройность мыслей и высшую радость, о которой учил Эпикур.

За два месяца он проработал столько материала, сколько может проработать способный юноша, который умеет все свои силы бросить на штурм намеченной крепости. Утомления он почти не чувствовал, так как по утрам освежался водой и солнцем, а вечером упражнял мускулы ритмической гимнастикой. Но через несколько недель соблюдения такого режима он почувствовал потребность хоть немного отдохнуть после работы над языками и обсудив это желание на специальном совещании, дав самому себе высказаться «за» и «против», постановил позволить Степану Радченко лежать десять минут после языков. И минуты эти стали самым радостным временем его дня. Они выпадали между семью и восемью часами, когда вечер протягивает в окна призрачные тёплые руки, которые опускаются с далёких высот, и из глубины земли струится в комнату спокойствие просторов, неслышно сливая душу со всей вселенной. Погрузив глаза в угол комнаты, юноша смотрел, как растворяются во мраке вещи, и стены пропадают в густом синеватом сиянии. Десять минут такой летаргии и вдруг он вскакивает, зажигает электричество, сурово разбивая прекрасные чары. Раскрываются книги. Тишина. Поспешные заметки карандашом.

Поддерживаемый насыщенностью своего ума, он не чувствовал потребности в общении с людьми — теми далёкими фигурками, с которыми ему приходилось иногда встречаться. Их жизнь казалась ему теперь до смешного простой и недостойной уважения. Он дичал в своей комнате, хоть и подымался с каждым днём по лестнице культуры.

В одиннадцать часов этого дня, утро которого не предвещало ничего особенного, стук в двери нарушил его углублённость. Чорт возьми! Кто смеет беспокоить его в священный час? Но это было только письмо, которое своим появлением удивило его ещё больше, нежели непрошенный стук. От кого? Пожав плечами, юноша разорвал конверт. Ах, это поэт Выгорский, который увёз его рассказы! Он затрепетал, словно в этот миг окончательно разрешилась судьба его жизни и цель его бешеной работы. Какой-то неожиданный огонь, внезапное волнение вынудило его сесть и торопливо пробежать письмо в поисках нужных строчек. Вот, вот они: «…это прекрасные рассказы…» И письмо сразу, стало для него неинтересным, как будто он впитал уже в себя всё его содержание.

Степан бросил письмо на кровать и зашагал по комнате, волнуясь, как человек, проснувшийся в новой обстановке. «Это прекрасные рассказы», — этими словами пела его душа, и он понимал теперь, что, забыв о своих рассказах, он только ими жил и ждал этого неожиданного письма. Пережив жгучий приступ радости, он потянулся снова и взял письмо. Ещё раз невольно остановился на прекрасной строчке в середине, которая, казалось, выделялась из всего письма, словно выложенная самоцветной мозаикой. Юноша закурил и, беззаботно развалившись на стуле, начал читать:

«Я остановился на время в Симеизе и вспомнил, что должен вам написать. Угадайте, что напомнило мне о вас? Какая-то парочка проходила, и «он» жаловался на украинизацию. Бедняга привёз на курорт боль обиженного русского самолюбия. И вот я на почте, и вы должны благодарить этого господинчика, так как по доброй воле я писем не пишу, — это самая большая глупость, которую выдумали люди. Увидев вывеску

«Почта и телеграф», я думаю, что это страшный враг человечества. Вы ещё не знаете, как приятно убежать куда-нибудь далеко от знакомых в места, где ты всем безразличен, и стать тем, чем хочешь быть, и чувствовать, что никто у тебя не требует отчёта. Каково в такую минуту увидеть учреждение нарсвязи! Это настоящее варварство. Тем не менее, скажу по совести, — это первое письмо, а я исходил уже Кавказ и теперь странствую пешком по южному берегу Крыма, одинокий, но бодрый. Мой план — обойти весь западный берег. Я не устал, да и чересчур много ещё работы. И здесь в глуши пишу не про море и лавры, а про город. А ваши рассказы все сельские. Это прекрасные рассказы. Их недостатки свидетельствуют только о перспективах. Я прочёл их в поезде, и из Екатеринослава разослал по журналам. Хотелось бы, чтобы они оба появились одновременно. Это было бы неприятным сюрпризом для нашей критики, которая специализировалась на ариях о литературном кризисе. Не умею кончать писем. Да и писать тоже, Выгорский».

Степан встал и задумался. Потом поскорее оправил рубашку, выскочил на улицу и пошёл, умерив шаг, чтобы не обращать на себя внимания. По дороге зашёл в несколько книжных магазинов. Но журналов там не было. Лишь на Владимирской ему посчастливилось. Но какой именно нужно купить? Все, вышедшие за последний месяц! Юноша жадно пересматривал оглавления и дрожащей рукой отложил два из них. Собственное имя, напечатанное рядом с другими, так ошеломило его, что он сразу не мог сообразить, что делать. Потом, овладев собою, купил их и вышел из книжного магазина. Теперь куда? Он сам не мог понять, чего ещё ему осталось желать. Острая вспышка волнения улеглась в нём сладостным покоем, тихим пьянящим туманом.

Ему никуда не хотелось итти. Он остановился ещё у витрины, но быстро пошёл прочь, гонимый страстным желанием сесть где-нибудь в одиночестве и читать, читать свои рассказы без конца.

На бульваре, где когда-то играл он детскими мячами, Степан забился в тень и развернул свои произведения, внимательно рассмотрел бумагу и очертания букв, затем стал читать, как малограмотный первую после азбуки книжку. Не узнав вначале своих строчек в их новом внешнем виде, он