«Я хочу рассказать вам о том, как умирала Пегги. Не знаю, зачем я это делаю. Может быть, потому, что я испытываю неотступную потребность говорить об этом, а поскольку я не решаюсь дважды подвергать своих друзей подобному испытанию, мне уже не с кем больше этим поделиться.

В воскресение, перед тем как она в последний раз легла в больницу, Пегги с восторгом рассказывала нам о словах Уильяма Беркли, которые процитировал на проповеди священник в ее церкви. Ее так взволновала эта фраза, что она переписала ее на карточку специально для меня: «Терпение заключается не в том, чтобы сносить трудности, а в том, чтобы обратить их во славу». Пегги сказала, что проповеднику, видно, тоже нелегко пришлось: он прочитал эту цитату, потом с размаху ударил кулаком по кафедре, отвернулся и заплакал.

Пегги какое–то время пролежала в больнице, и ей не становилось лучше. Как–то раз она внимательно осмотрела все окружавшие ее приметы смерти и сказала мне: «Помнишь эту цитату, мама?» — она взглядом указала мне на трубочки и проводки, к которым была прикована, закивала головой, возвела взгляд к потолку и даже высунула кончик языка, показывая мне, с каким восторгом она принимает свое испытание.

Ее терпение иссякло лишь тогда, когда она утратила связь с реальным миром. Как–то раз староста ее курса явился навестить ее и спросил, есть ли у нее особые пожелания, о которых он должен упомянуть в молитве. Пегги едва могла говорить. Она подала мне знак, чтобы я растолковала ему слова Беркли и просила молиться о том, чтобы это тяжкое испытание обратилось ей к славе.

Я сидела у ее постели. За несколько дней до смерти Пегги стала кричать. Никогда не забуду этот пронзительный, хриплый, примитивный вопль. Медсестры сбежались со всех сторон, обступили ее, окружили любовью. «Все в порядке, Пегги, — сказала одна из них. — Я с тобой».

Они гладили ее, утешали. Им удалось успокоить ее словами и ласковыми прикосновениями (потом, когда крики возобновились, у них это больше не получилось). Мне редко доводилось видеть подобное сострадание. Венди, из всех сестер наиболее расположенная к Пегги, говорила мне, что во всем отделении не найдется медсестры, у которой не было бы по крайней мере одного любимого пациента, кому она готова собственное легкое отдать, только б его спасти — будь это возможно.

И вот, на фоне этого ужаса, когда человеческие существа буквально разваливаются на куски, а медсестры готовы сделать все, что в их силах, — что сказать о Боге? Ведь Он–то способен помочь, но Он смотрел, как умирает молодая девушка, всей душой преданная Ему, готовая отдать жизнь ради Его славы. И Он не вмешивался, Он допустил, чтобы список жертв кистозного фиброза увеличился еще на одну единицу.

И пожалуйста, Филип, не говорите мне о благе, рождающемся из страдания, о том, что Бог почти всегда допускает естественное течение болезни. Если хотя бы однажды Он мог вмешаться, значит, в каждый момент нашего страдания Он решает, вмешаться Ему или нет. И в случае с Пегги Он воздержался от действия, и предоставил действовать фиброзу. Порой я испытываю лишь скорбь и нестерпимый гнев и не нахожу облегчения, даже когда изливаю его в словах.

Пегги не роптала на Бога. Не из благочестия, а просто потому, что ей и в голову не пришло роптать. И мы, пережившие вместе с ней последние предсмертные дни, тоже не жаловались. Бог хранил нас, Его любовь была столь осязаемой, что мы не могли ни усомниться в ней, ни протестовать против избранного Им пути. Я рассказываю вам все это в поисках хоть какого–то ответа на проблему страдания Пегги и моей боли, потому что я вновь и вновь убеждаюсь: для меня существует лишь одно свидетельство Его любви — когда Он касается меня и шепчет: «Я с тобой, Мэг!» И все равно я не могу понять, как Он мог ничего не сделать в подобной ситуации?

По правде говоря, я ни разу еще не высказывалась с такой откровенностью. Я боялась поколебать чью–нибудь веру. Не надо подбирать для меня слова утешения. Спасибо, что выслушали. Многие люди даже не понимают, как мне важно выговориться».

Прочитав это письмо, я в тот вечер больше не смог вернуться к работе.

С нашей точки зрения

Во мне вновь поднялись те же вопросы — проблема социальной несправедливости, безответных молитв, неизлечимых болезней и множество других проявлений несправедливости. Вопросы, поставленные Ричардом, вновь обрели эмоциональную наполненность. Он тоже — пусть и не в такой мере — испытал отчаяние, пережитое Мэг у постели умиравшей дочери.

Я искал в Библии намеки на замысел Бога и пытался представить себе, «что чувствует Бог», хотя, разумеется, мы никогда не сможем перенестись на Его точку зрения. Письмо Мэг подтолкнуло меня в ином направлении, полностью изменив план второй части книги.

Пусть мы кое–что поняли насчет «точки зрения Бога», но какова наша точка зрения? Я хотел понять, что чувствует Бог, а письмо Мэг напомнило мне со всей остротой о том, что чувствует человек. Ее вопросы изливались из сердца, не из разума. Мать видела, как медленной, страшной смертью умирали оба ее ребенка.

И все же она оставалась христианкой, верующей в любящего Отца. Как она могла примирить одно с другим?

В ту ночь я понял, что моя книга не завершена. Богословские концепции недорого стоят, если они не обращены к человеку, находящему в ситуации Мэг Вудсон, к человеку, ищущему Божьей любви и ослепленному скорбью. Я припомнил священника из романа Джона Апдайка. Тот говорил: «Что–то не так. Я утратил веру. То есть — вера у меня есть, но она здесь неприменима». К чему же применима вера? Чего мы вправе ожидать от Бога?

22. Единственная проблема[37]

И сказал Господь сатане:

обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова?

ибо нет такого, как он, на земле:

человек непорочный, богобоязненный и удаляющийся от зла.

Иов 1:8

Здесь только одна церковь, в нее я и хожу. Воскресным утром выхожу из дому, спускаюсь с холма к белой церквушке, таящейся среди елей. На праздничную литургию собирается едва ли двадцать человек, всем, кроме меня, уже перевалило за шестьдесят. Можно подумать, я нахожусь в Советском Союзе. Прихожане принадлежат к разным вероисповеданиям, священник–конгрегационист в белом одеянии,