— Последнюю неделю, доченька, последнюю, — мать тяжело вздохнула.

— Ты гляди-ка, даже доченькой стала звать, что это с тобой? Точно перед смертью исповедаться решила. А ты мою исповедь выслушивай. Твою я всю жизнь слушала и видела.

Вера чувствовала, что срывается на мать по полной программе, перегибает палку. Даже с пьяной она не позволяла себе так разговаривать. А тут… Словно её прорвало. Ей хотелось всё выплеснуть разом. Всё, что мучило её столько лет. Всё, накопленное годами… Как не раз приставал к ней пьяный отчим, как она пряталась и убегала из дома. Она, двенадцатилетняя девочка, была использована родным братом и его дружками. Сколько унижений выстрадала за все эти годы… Как кромсала её жизнь и испытывала на прочность, преподнося «сюрприз» за «сюрпризом». Радовалась, когда брата посадили в тюрьму, ей даже легче стало дышать. Ожила на некоторое время, но были и новые испытания… От кого родила дочку сомневалась сама. Причём дочку рожала, живя у подруги на квартире, мать выгнала, узнав, что Вера беременная. Дочке было чуть больше года, как Веру скосил туберкулез лёгких. Лежала в тубдиспансере, видела отношение к таким больным и к себе. Знала, что её жизнь на волоске, а также хорошо понимала, что станет с дочерью. Теперь, как никогда, ей хотелось выжить. Жить. Вера цеплялась за жизнь, хотя врач не давал утешительных результатов.

— Вы обречены, я не могу вам предложить свои лёгкие.

— А мне и не надо — своих хватит.

Она доказала не только себе, врачам, но и всем другим — вылечилась и выучилась на медсестру, позже несколько лет работала в этой же больнице. Лечила больных на совесть. Поверила в Бога. Молилась за дочку, та часто болела в детстве, но Вера умудрялась работать на двух, а то и на трёх работах. Она стала хорошим массажистом. Её ценили и хорошо платили. Деньги брала, не отказывалась. Сама назначала цену за массаж, с богатых драла в три шкуры, так она рассказывала мне. Вот и скопила на двухкомнатную квартиру. Позже дочка матерью верховодила, видать, слепо Вера любила её. Такое в жизни бывает. Всё было брошено к её ногам — учись, доченька. Всё, купила в квартиру, одевала с иголочки. Избалованная дочь устраивала свои капризы, о которых писать не хочется. Вера накопила на малосемейку и ушла туда, оставив дочери двушку.

Много различных страшных эпизодов Вера рассказывала мне. Как однажды её брат задушил. Да-да, в прямом смысле, нет, не руками, он взял отцовский ремень и приказал ей молчать, мол, я сейчас тебя буду усыплять, а ты не дрыгайся. Дрыгнешься — убью. А Вера уже и была готова к смерти. Согласилась.

— Сначала, — говорила она мне, — было больно горлу, немножко, потом большой прилив в голову, в глаза, они у меня словно из орбиты вылезали, а потом так хорошо стало, что больше я ничего не чувствовала. Представляешь, Валюш, он меня приподнял через плечо на ремне. Я же знала, что нельзя ему перечить, вот и молчала. Но очнулась, когда уже избивал, бил сильно, кулаками в живот, бил и наговаривал: «Ага, сдохла бы и меня из-за тебя мамка избила бы». Помню, как у меня горело всё лицо и ощущала боль в пятках. Это я позже узнала, спустя много лет, говорят, когда с петли снимают, чтобы оживить, хлещут по пяткам и щекам, знал, видать, он это тогда. Я ничего не могла ему ответить, думаю, сам же приказал молчать, я и терпела, недолго, я на самом деле словно уснула. После этого больше никогда не душил. Правда, однажды заставил залезть на крышу одного барака. Он брошенный стоял, там, на задах, — Вера махнула рукой, словно я знаю, где эти зады находятся. Я только кивнула, а она продолжила, — так вот, приказал он мне залезть туда, сам залез, а потом подойти к самому краю велел, встать прямо и сделать руки по швам. Он мне показал, как это делается. Отполз в сторонку, а у меня страх, ведь высота приличная, ну, я думаю, как третий этаж. Я и встала, руки по швам сделать не успела, упала вниз, а было начало мая, земля только оттаяла, но твёрдая была. Там ещё какие-то кирпичи валялись. Может, на них угодила — не знаю. Я долго каталась по земле, не могла дышать, катнусь — вроде легче, схвачу воздух и дальше катнусь. Он-то слез по лестнице, а может, и скатился, я какое-то время ничего не понимала, просто каталась по земле, чтобы дышать. Потом помню адскую боль, долго была эта боль, кровью писала, а он заставлял меня ходить, подпрыгивать для чего-то. Я ему не могла даже сказать, что мне просто дышать тяжело, не только ходить или подпрыгивать. А кто знает, может, когда подпрыгивала при нём, кровь-то и вышла с меня. Вот, смотри, — Вера приоткрыла верхнюю полу халата и показала мне небольшие выступы на грудной клетке слева. — Сами рёбра срослись, неровно, правда. Долго болели, всё дышать тяжело было, — повторилась она. — Терпела. Лет десять назад томограмму делала, мне доктор и сказал, что сломанные рёбра неправильно срослись. Я Гришку так боялась, что никому никогда в жизни ничего не рассказывала. Как-то мать спросила:

— Тебя Гришка не обижает?

Я говорю:

— Бывает иногда.

Большее побоялась сказать, ведь он меня предупреждал, чтобы слова не проронила, иначе убьет. Похоже, мать в этот же день что-то ему и сказала насчёт меня. Ну, чтобы не обижал, я думаю. Так знаешь, как он меня потом избил — у-у-у-у, на всю жизнь запомнила — молчанье золото.

У меня только округлялись глаза, и я не находила слов в знак утешения подруги. Нет, находила, да только она меня предупредила вперёд, попросила:

— Не жалей меня и не перебивай, а то разревусь и ничего тебе ладом не расскажу, а я хочу, чтобы ты написала, написала обо всём. Быть может, родители другие повнимательнее будут относиться к своим чадам. Не допустят такого ада, через который я прошла. Прошла, Валюш, а теперь, казалось бы, всё позади, другая жизнь. А нет, всплывает прошлое, как бы я его ни хоронила, всплывают и кровоточат внутренние раны. Особенно ночами. Спать не могу порой, а однажды не вытерпела и сорвалась, написала записку, попрощалась с этим миром и выпила стандарт снотворных. Не судьба в тот мир попасть, видать, рано ещё, вот так и живу… Двое суток в реанимации и две недели на больничной койке. Даже милиция приходила в больницу ко