— Все будет хорошо, Томас. Все будет хорошо, — говорил санитар Тот.

Когда они потащили его вверх по склону, я отложил Библию в сторону. Полпачки «Голден Вирджинии», а потом обед — и то, что в этом заведении называют «нормальной жизнью», возобновилось.

Томаса на обеде не было. Я пошел на кухню, заварил две чашки чаю, положил в каждую по три кусочка сахара и потом, удостоверившись, что никто не смотрит, постучал в дверь его палаты.

— Томас, ты там?

Он не ответил.

— Я принес тебе чаю.

Я чуть приподнял глазок. Томас лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал палец. Между колен у него была зажата подушка. Рядом на стуле висела разорванная футболка, аккуратно расправленная, а сверху лежала Библия.

Я никогда раньше не видел, чтобы взрослый человек так спал. С виду он казался спокойным. И очень отстраненным. Резинка его тренировочных штанов наполовину прикрывала два круглых кусочка лейкопластыря.

Сам я спал плохо.

Мне стало завидно.

В тот вечер я спросил, может ли кто-нибудь съездить со мной ко мне домой. Я не был дома уже больше месяца, и мне нужно проверить почту. Ну, так, по крайней мере, я сказал им.

Медсестра с велосипедным браслетом отперла главную дверь. Я придержал ее, пропуская вперед медсестру Эту, потому что бабушка Ну называет меня джентльменом.

— Знаешь, Мэтт, достали эти таксисты. Звонят, что уже на месте, а выходишь — никого нет. И так каждый раз.

Если вы знаете Бристоль, то, вероятно, больница «Саутмид» вам тоже знакома. Это не психушка и не сумасшедший дом, или как вы там такое называете. Это обычная больница, но в ней есть психиатрическое отделение. До того как я сюда попал, я не знал, что так бывает. Мы прошли по туннелю, соединяющему желтый дом с остальной частью, и теперь перемещались мимо родильного отделения, где останавливаются такси.

Было холодно, и небо заволокли низкие серые тучи. Но все равно приятно было оказаться снаружи. Медсестра Эта натянула шарф на самый подбородок. Она поеживалась.

— Прости, не знаю, почему я на тебя сорвалась. Ты ведь не виноват.

— Трудное выдалось утро, — подсказал я.

— В каком смысле?

— Ну, не знаю, наверное, из-за Томаса.

Она покачала головой.

— Извини, что так получилось. Наверное, неприятно смотреть на подобные…

— Как он?

— С ним все в порядке, Мэтт.

Мимо нас торопливым шагом прошел мужчина с букетом цветов и огромным плюшевым медведем под мышкой.

— Вы дали ему успокоительное? Или как это называется?

— Э… Я не могу обсуждать пациентов. Я не хочу показаться невежливой, но тебя я тоже ни с кем не стану обсуждать.

Больше говорить было не о чем, но молчание получилось слишком напряженным. Я почувствовал себя неловко, поэтому предпринял еще одну попытку:

— Я здесь появился на свет. Ведь это то здание, где рождаются дети?

— Угу.

— Тогда я родился здесь. И сейчас в первый раз с тех пор попал в больницу.

— Правда? И никаких сломанных рук и ног?

— Нет, ни разу.

Я мог бы рассказать ей, что я часто бывал в таких местах с Саймоном: по субботам мы с ездили в больницу «Френчей», куда он ходил с мамой на занятия по развитию речи, а мы с отцом оставались сидеть в машине и играли в слова.

Обычно я замечал, как они выходили на улицу и шли через парк, а Саймон в это время повторял гласные звуки. Папа притворялся, что ничего не замечает, и тогда я говорил:

— Я вижу кое-что, что начинается на М и на С.

Он нарочно отвечал неправильно: «Э-э, Маркса и Спенсера?» Или: «Дай подумать. Мартышку и слона?» Это было даже не смешно, но у него получалось смешно, или мне так казалось. Я заливался смехом.

Я бы мог рассказать об этом медсестре, но подъехало такси.

— Ну вот, давай проверим твою почту, — произнесла она, берясь за ручку двери.

Я защелкнул ремень, все еще удерживая в памяти воспоминания о том, как мама с Саймоном забиралась на заднее сиденье. Она целовала папу в щеку и спрашивала:

— Ты когда-нибудь расскажешь нам, над чем вы так смеетесь?

По субботам, после занятий по развитию речи мы ездили в гости к бабушке. Папиной маме. Она была старше, чем бабушка Ну. Она давным-давно умерла. Мне кажется, я уже про это рассказывал.

Я не могу вспомнить ее лица.

В дальнем конце ее дома располагалась маленькая комната без окон, которую бабушка называла библиотекой. Одну стену занимали дверь и торшер, зато три других стены были до потолка заставлены сотнями и сотнями книг. Я старался туда не заходить, из-за клаустрофобии и вообще. Там было холодно и страшно, и почти не слышно голосов взрослых, сидевших в гостиной. Но однажды я все-таки забрался туда, потому что Саймон надоедал мне со своими гласными, и мне хотелось побыть одному. Я помню, как водил пальцем по корешкам книг, в тусклом свете торшера читал имена авторов и играл в выдуманную мною игру. Я решил, что на корешке написано не имя автора, а имя того человека, для которого эта книга написана. Я подумал, что у каждого человека есть такая книга, с его именем на корешке, и, если поискать как следует, то обязательно найдется моя.

Я, конечно же, знал, что это выдумка, но, сидя за кухонным столом и уплетая коврижку, я рассказал об этом взрослым так, словно бы твердо в это верил.

Бабушка воскликнула:

— Какая прелесть!

А папа сказал:

— Солнышко, если ты хочешь, чтобы на книге было твое имя, тебе придется написать ее самому.

Медсестра Эта стояла на страже у моей двери, а я копался в груде валявшихся на ковре предложений кредитов и флаеров «Домино-пиццы». Никакой важной почты не было, да я ее и не ждал. На самом деле я приехал вовсе не для того, чтобы проверить почту.

Я прошел по полутемному прохладному холлу, мимо кухни. Вымытые банки от моего спецпроекта стояли на сушилке. В гостиной тоже были банки, аккуратно составленные вдоль стены. Как договорились, без моего разрешения ничего не выкинули.

Ковер был вычищен, и в воздухе стоял слабый запах свежей краски.

Я взял с деревянного столика тетрадь формата А4 в линейку. Пролистав ее, я выдрал исписанные страницы — у меня не было желания их перечитывать. Я боялся, что меня снова засосет. Примерно четверть оставалась чистой, и этого должно было хватить. Мама принесла мне блокноты для рисования, но переводить хорошую бумагу на писанину не хотелось. Понимаете, я решил начать записывать то, что вижу. Просто наблюдения: как выглядят медсестры и санитары, нет ли у них кривых желтых зубов, вылезающих изо рта, и все такое. На случай, если я когда-нибудь захочу написать об этом по-настоящему. Хотя в психбольнице надо быть с этим делом поосторожнее, как сказал мне Свин. Это от него я узнал про зацикленность на письме, но в то время мы с ним еще не были знакомы.