Путешествуя по Арканзасу, я выдавал себя за племянника Альберта Пайка, в то время бригадного генерала мятежников, и на все вопросы я отвечал, что я иду в Литтл-Рок, чтобы увидеть генерала и приступить к своим воинским обязанностям. Естественно, все это время мне приходилось играть роль сецессиониста, ведь иначе, я просто лишился бы жизни. Но в Литтл-Роке моя игра заканчивалась, а я не имел никакого представления о том, как мне быть дальше, но зная, что отсрочка принятия решения может дорого мне обойтись, я сразу же занялся поиском способа выхода из этой ситуации, и, в конце концов, нашел его.

Возле Аркадельфии, на дороге я встретил какого-то проповедника, и мы сразу же затеяли разговор о политике. Мне не потребовалось много времени на то, чтобы убедиться в том, что все его симпатии были связаны с Союзом. Затем я искренне заявил ему, что я — юнионист и спросил его, как в этих местах относятся к людям этой политической веры. Он ужаснулся такой моей откровенности, и, когда мы были уже совсем недалеко от города, он посоветовал мне не заходить в него, а объехать, причем как можно более удаленной дорогой. Он сообщил мне, что за преданность старому правительству здесь повесили, по меньшей мере, 20 человек.

Я вежливо отказался от его совета насчет объезда города, наоборот сказал ему, что войду в него, чтобы «осмотреть его достопримечательности». Остановившись перед отелем, я спешился, сходил кое-куда, чтобы пропустить стаканчик, а потом снова вернулся к пастору, но не сразу уехал, так как у нас завязался интересный разговор. Вскоре меня окружила большая толпа солдат, которые сразу же стали расспрашивать меня о том, что слышно нового, куда я направляюсь, откуда я, etc., и все, что я им сообщил, настолько отличалось от того, что прозвучало во время нашей личной беседы, что преподобный джентльмен, должно быть, принял меня за достойного соперника барона Мюнхгаузена, желающего в честном поединке затмить его славу. Тем не менее, он, похоже, был доволен внезапным изменением моих политических взглядов, и он, несомненно, в полной мере оценил мои основания для столь легкого превращения в сецессиониста.

Пока я ехал в обществе своего преподобного друга, меня предупредили о подстерегающей меня опасности в «маленькой бревенчатой лавке на холме», где, по словам моего осведомителя, около дюжины мужчин, в основном чужаков, были схвачены и убиты сецессионистами, поскольку политические беспорядки уже начались. Эта лавка находилась в густом лесу и посещалась представителями нижайшего общественного класса этого штата, но вместо того, чтобы придать мне осторожности, это предостережение только подстегнуло мое желание «полюбоваться достопримечательностями», и поэтому я сразу же отправился к этой лавке, но по прибытии туда не нашел никого, кроме ее хозяина. Я тут же спешился и вошел внутрь, решив посмотреть, что это за место. Лавочник оказался очень умным человеком — все лавочники, как вы знаете, ведут себя так же, как и кошка, когда вы гладите ее по шерсти, — он сразу же начал свой разговор со мной о состоянии государства и о том, как мы отстегаем янки — и, конечно, судя по нашим внешним данным, мы, безусловно, легко этого добьемся. Узнав, что я племянник Альберта Пайка, он обрадовался и настоял на том, чтобы я остался у него, что я сделал, с момента моего прибытия в полдень и до десяти часов утра следующего дня.

Во второй половине дня у лавки собралось несколько человек — выпить, поговорить о политике и проклинать янки, и, конечно же, я снова надел свою маску, и если бы некоторые из моих друзей янки услышали, как я «разглагольствовал», они бы были бы, по крайней мере, поражены моим лицемерием, если не моими пылкими речами. Когда наступило время ужина, мой новый знакомый закрыл свою бакалею и отвез меня к себе домой — там я был представлен его жене и брату как племянник Альберта Пайка. Его жена приготовила для меня прекрасный ужин, а сам он, он, взяв меня под руку, показал мне свое хозяйство — свой скот, земли и негров, и всем этим я, конечно же, восхищался. Во время ужина его брат попросил его выйти на минутку. Некоторое время они, бросая на меня подозрительные взгляды, взволнованно шептались, а потом его старший брат внезапно ушел. Что же они задумали, думал я? Несколько раз они окинули меня чрезвычайно внимательными взглядами, а я спрашивал себя: есть ли у них основания в чем-то меня подозревать? Неужели я где-то допустил оплошность? А если нет, отчего такая спешка, и что означают эти странные взгляды?

Сперва я предположил, что за мной из Техаса увязался какой-то мстительный мятежник, желающий помешать мне попасть на Север, но тут вдруг все стало ясно, и мне не пришлось задавать ненужные вопросы. Человек по имени Уайт сказал мне, что его брат только что пригласил нас на танцы. Несколько дней назад его дочь вышла замуж, и они все еще праздновали и танцевали. Это была третья ночь, и вечеринка заканчивалась только утром. Как же мне полегчало на душе! Я попытался убедить их, что мне нужен отдых, но тщетно, его брат, по его словам, не примет никакого отказа — что ж, тихо и смиренно я отправился на нее.

Мы проехали около двух миль по мрачному болоту, а потом услышали разрывающие тишину ночи звуки скрипки, ритмичный стук каблуков и гул досок пола. Вскоре мы вышли из кустов на небольшую поляну, в центре которой стояла большая, состоящая из двух соединенных вместе клетей бревенчатая хижина — свет без всяких помех пробивался из нее через любую незаконопаченную щель, и без всяких церемоний мы вошли в нее. Сорок или пятьдесят настоящих мужчин — истинных сынов леса — ожидали нас там — все в клетчатых пальто и с льняными стоячими воротниками на плотных хлопчатобумажных рубашках и без манишек, но — увы! — столь энергичные упражнения в жарком климате в летнее время способствуют обильному потоотделению, а пот пропитал собой насквозь эти стоячие воротники, и они прилипли к шее, как мокрые тряпки. Также на них были полосатые домашние панталоны и очень тяжелые, сшитые из воловьей кожи, сапоги.

Некоторые из девушек были действительно очень красивы. Я никогда не был знатоком дамского платья, и поэтому я не буду здесь описывать их наряды, а просто упомяну, что их платья были пошиты из очень дорогой ткани и по самой последней деревенской моде — глядя на них каждый получал большое удовольствие.

На кухонном столе сидел очень большой, и, конечно же, очень черный негр — он играл на скрипке, и его голос в полной мере, как тоном, так и ритмом, соответствовал ее сладкому пению. Несколько пар, соединившись в котильоне, неистово крутясь и вертясь, виртуозно танцевали под страстную мелодию «Арканзасского путешественника» (кто ж ее не знает?). Ее мелодия знакома всем, но — увы! — как мало тех, кого так вознаградило Божественное Провидение и благоприятность обстоятельств, увидеть, как «Арканзасского путешественника» танцуют местные уроженцы — никто другой не может ее исполнить так, как это могут сделать жители Арканзаса, и ни один музыкант не может изобразить эту песенку скрипке или банджо, как плантационный арканзасский негр. Рядом со скрипачом сидел старый и опытный банджист, добавлявший немало своих ярких красок к общей картине мелодии, и после того, как скрипач объявлял фигуры танца, этот старый негр декламировал слова «Арканзасского путешественника», но в то же время, изумительно вел свою партию. Для доставления удовольствия читателю, коему не выпало счастья видеть это представление, я постараюсь хотя бы вкратце описать его — перо тут бессильно — лишь будучи его непосредственным свидетелем, можно было в полной мере оценить это зрелище.