«На самом деле я иду вовсе не на свидание, — с горечью подумал он. — Это даже не расследование. Это паломничество. Я блуждаю по своим воспоминаниям о той поре, когда я был молод, красив и знаменит, о той поре, когда меня еще могла желать принцесса».

Он остановился перед входом в гостиницу. Отель произвел на него еще более сильное впечатление, чем в прошлом, так как теперь он знал цену вещам: чтобы останавливаться в подобных заведениях, нужно иметь немало денег.

Он не решался переступить порог.

«Они меня попросту прогонят. И слепому ясно, что у меня не хватит денег даже на коктейль в баре гостиницы».

Пытаясь приободриться, Фабио напомнил себе, что он актер и недурен собой: перевоплотившись, он наконец рискнул войти.

Оказавшись у стойки, он миновал молодых служащих и обратился к шестидесятилетнему портье, который не только мог работать здесь в ту пору, но наверняка обладал незаурядной памятью, свойственной людям его профессии.

— Прошу прощения, меня зовут Фабио Фабри, я актер. Я как-то останавливался в этом отеле лет пятнадцать назад. Вы работали здесь в ту пору?

— Да, сударь. Я тогда был лифтером. Чем могу служить?

— В то время здесь проживала молодая женщина, очень красивая… ее высочество. Вы ее не помните?

— У нас останавливаются многие особы королевской крови, сударь.

— Она просила называть ее Донателлой, хотя я думаю, что… Персонал обращался к ней как к «ее высочеству».

Портье принялся перебирать воспоминания.

— Так, посмотрим, принцесса Донателла, принцесса Донателла… Нет, к сожалению, это имя мне ни о чем не говорит.

— Но вы должны были ее запомнить! Очень юная и красивая, слегка эксцентричная. Например, она ходила босиком.

Эта деталь явно о чем-то говорила портье. Порывшись в памяти, он воскликнул:

— Понял! Это была Роза.

— Роза?

— Роза Ломбарди!

— Роза Ломбарди. Я так и думал, что она назвалась Донателлой лишь в тот вечер. Знаете ли вы, что с ней стало? Возвращается ли она сюда? Должен признать, что она не из тех женщин, которых легко забыть.

Портье вздохнул и, расслабившись, облокотился на стойку.

— Конечно, я ее помню. Роза… Она работала здесь официанткой. Ее отец, Пепино Ломбарди, мыл посуду в ресторане. Несчастная была так молода, а у нее обнаружилась лейкемия — знаете, болезнь крови. Мы все ее очень любили. Нам было так жаль эту девушку, что мы старались выполнять все ее желания. А потом Розу забрали в больницу. Бедняжка, сколько ей было тогда? Лет восемнадцать, не больше. Она с детства разгуливала по деревне босиком. А мы ради смеха звали ее босоногой принцессой.

Когда Ольга появилась в бараке, в них вспыхнула надежда.

Сухощавая, долговязая, держалась она, прямо скажем, не слишком доброжелательно. Темноватая смуглая кожа резко подчеркивала очертания скул и подбородка, локти остро торчали. Не удостоив взглядом никого из находившихся в бараке, она опустилась на отведенные ей нары, убрала свои нехитрые пожитки в деревянный ящик. Надзирательница проорала ей лагерные правила — Ольга восприняла их так, будто та пользовалась азбукой Морзе, — лишь когда та указала ей на парашу и рукомойник, чуть повернула голову. Затем после ухода надзирательницы вытянулась на нарах и, хрустнув пальцами, погрузилась в созерцание почерневших балок на потолке.

— Видали, какие у нее волосы? — прошептала Татьяна.

Заключенные не поняли, что она имела в виду.

У новенькой была густая грива курчавых упругих здоровых волос, из-за чего ее голова казалась в два раза больше. Обычно такая мощь и природное здоровье достаются африканкам… Однако в смуглом лице Ольги негроидных черт не было, и скорее всего она была уроженкой одной из южных республик, раз оказалась в этом женском лагере, куда режим отправлял тех, кто отклонился от линии партии.

— Ну да, волосы, что такого?

— Наверное, она с Кавказа.

— Ты права. Иногда у кавказских женщин на голове просто стог.

— У нее жуткие волосы.

— Да нет же, они великолепны. Вот у меня тонкие и прямые, а мне бы хотелось, чтобы они были такие, как у нее.

— Да я лучше умру. Волосы, как щетка.

— Нет, как волосы на лобке!

Заглушённые смешки последовали за замечанием Лили.

Татьяна нахмурилась и, заставив всех замолчать, пояснила:

— Может, тут кроется решение.

Покоряясь Татьяне, которая считалась у них за главную, хотя была такой же заключенной, как и они, женщины попытались сосредоточиться на том, что от них ускользнуло: какое решение, способное изменить жизнь политических отщепенцев, отправленных на перековку, могло быть связано с этой незнакомкой? В тот вечер пурга плотно замела лагерь снегом. Снаружи уже стемнело, буря пыталась погасить тусклое свечение фонаря. Стояла стужа, что вовсе не облегчало их размышлений.

— Ты хочешь сказать…

— Да. Я хочу сказать, что в такой шевелюре можно много чего спрятать.

Все почтительно смолкли. Наконец одна из заключенных догадалась:

— Думаешь, что у нее есть…

— Да!

Пышногрудая светловолосая Лиля, которая, несмотря на тяжелую работу, климат и скверную еду, оставалась такой же упитанной, как на свободе, позволила себе усомниться:

— Она должна была об этом подумать заранее…

— А почему бы и нет?

— Я, например, при аресте никогда бы об этом не подумала.

— Вот именно, я говорю о ней, а не о тебе.

Зная, что последнее слово, как всегда, останется за Татьяной, раздосадованная Лиля принялась подшивать обтрепанный подол своей шерстяной юбки.

Снаружи завывала метель.

Покинув товарок, Татьяна двинулась по проходу к нарам новенькой и встала в ногах, ожидая знака, что та ее заметила.

В печке едва горел огонек.

Реакции не последовало, и Татьяна решилась нарушить молчание:

— Как тебя зовут?

Низкий голос произнес «Ольга», хотя губы, казалось, остались неподвижны.

— Ты здесь за что?

Лицо Ольги не дрогнуло. Восковая маска.

— Похоже, ты, как и мы все, была любимой невестой Сталина, а теперь надоела вождю?!

Это была обычная шутка, почти что ритуал, с которым здесь обычно встречали вновь прибывших; но фраза, ударившись о ледяную броню незнакомки, отскочила.

— Меня зовут Татьяной. Хочешь познакомиться с остальными?

— Ну, времени у нас навалом.

— Это точно, время у нас есть… мы в этой дыре застряли на месяцы, годы, может, здесь и похоронят…