Мне казалось, что вообще-то за такие проделки нужно было бы пороть флагеллой на форуме. Ведь эти мелкие людишки призывали демонов не скрываясь. Но закона против них не было, потому, видимо, что демоны не откликались на эти свинцовые послания. Мы же охотились за настоящими предводителями нечистой силы. Даже если мы когда-нибудь и ошибались, важно было показать демонам на примере, что пощады их пособникам не будет.

Часто мы переодевали одного из стражников уличным разносчиком рыбы, или брадобреем, или почтальоном и посылали его к дому подозреваемого в колдовстве. Ему открывали дверь, и тогда весь отряд врывался внутрь и быстро перекрывал все выходы. Никто не успевал скрыться, ни одну улику нельзя было спрятать, сжечь, проглотить. Следом за стражниками входил судебный пристав, а за ним и я с моими писцами, и мы сразу начинали опись имущества.

Обычно дальше все протекало в торжественной тишине. Только какой-нибудь ребенок плакал в глубине дома. Иногда мне казалось, что это плачет один и тот же ребенок и что его просто переносят из дома в дом. Дети плачут так одинаково. Но и арестованные тоже часто были похожи друг на друга — одинаковым выражением лица. «Как?! Меня? — казалось, говорила их застывшая маска изумления. — Который так старался оставаться в тени? Никого не озлоблять, ни с кем не ссориться? Молился в церкви, платил налоги… Выбросил из дома всех идолов, сжег всю библиотеку…»

Э-э, нет — не всю. От служанки, умеющей читать, узнали мы, что сохранил ты среди христианских свитков поэмы Гесиода и «Буколики» Вергилия. Зачем, спрашивается, понадобились тебе эти языческие книги? Ясно зачем: чтобы извлекать из них магические заклинания, ворожить против добрых христиан, насылать колдовством болезни на младенцев и порчу на скот. И за эти страшные дела ждет тебя неизбежная кара!

День ареста всегда был для меня праздником. И вечером я возвращался в свою комнатенку в трехэтажном доме у Остийских ворот с миром в душе. Без муки, без зависти проходил мимо богатых особняков, без ненависти вслушивался в голоса и смех обитателей.

«Веселитесь, порхайте, наивные баловни судьбы, — думал я. — Воображаете, что горе, позор, тоска, одиночество, нищета — это все не для вас? Недолго вам осталось тешиться, скоро и в ваши ворота ударит жезл судебного пристава. Вот вы ублажаете себя вечерней трапезой с друзьями, хвастаетесь новым серебряным блюдом из Милета, договариваетесь о теплом местечке для подросшего сына, обсуждаете увеселительную поездку на охоту в горы. И вам и в голову не придет, что судьба ваша висит на волоске. И что волосок этот в любую минуту может перерезать невзрачный человечек, скромно бредущий сейчас вдоль стен вашего дома».

О, конечно, были уже в те годы богачи, которые пытались добровольно расстаться со своими сокровищами, раздать все бедным. До сих пор в церквах восхваляют Меланию Младшую и ее мужа Пиниануса. Вот, дескать, кто исполнил завет Христа — «Продай имение твое и раздай нищим». А когда родня попыталась воспротивиться разорению семейного достояния, они и родню отвергли — упали в ноги всесильной Серене и упросили ее заставить родных не вмешиваться.

Сознаюсь, мне трудно не расхохотаться на всю церковь, когда я слышу эти восхваления. «Оставь дом, братьев, сестер, отца, мать, жену, детей, земли — и получишь во сто крат и будешь иметь жизнь вечную!» Да что же это такое, как не выгодная торговая сделка?!

Не важно, выполнит другая сторона обещанное или облапошит доверчивых олухов. Важно, что сами-то олухи кидаются раздавать из самой простой корысти. Просто делают первый взнос в уплату за теплую келью в раю, отдают здешнее имение за тамошнее.

А все эти истязатели плоти, отшельники, постники, столпники?! Их вы называете чемпионами святости? Чемпионы трусости — вот они кто! Пытаются увернуться от вечных адских мук, терзая себя авансом на этом свете. Да не зря ли вы стараетесь, бедолаги? Не сами ли вы вопите, что плоть — ничто? Как же вы хотите купить вечное райское блаженство, отдавая ничто в уплату за него?! Честно ли это?

О да, они чувствуют, что нечестно. Что же делать? Раз плоть — неходовая монета у небесных менял, нужно, чтобы ее было хотя бы побольше. Нужно проповедовать, нужно затягивать побольше кающихся, бичующихся, постящихся, расплачиваться их плотью. Ваша хваленая Мелания довела себя постом до того, что ребенок умер и сгнил в ее чреве. Вот славный билетик в рай!

А не приходило тебе в голову?..

Не закрадывалось ли простое истолкование?.. Что все эти раздачи имения земного, все щедрые пожертвования на церковь, так участившиеся за последнее время, — что даже не страхом ада они подогреты, а страхом перед вполне земным визитом судебного пристава?

И скромного судейского куриози с пустыми табличками за его спиной…

В котором нет ничего демонического. Но которого не отвратишь ни магией, ни колдовством, ни молитвами.

Который всегда готов исполнить отведенную ему роль — неприметного вершителя судьбы.

И который не может не верить в демонов, ибо один из них вечно живет в его больном гноящемся ухе и жжет и мучает ежечасно.

(Непоциан умолкает на время)

Во время моей поездки по Италии каждый восход солнца заставлял мою мысль улетать назад, на восток, в сторону Афин, и тотчас струйка тревоги начинала змеиться под сердцем.

«Господи, — молился я, — верни здоровье профессору Леонтиусу. Сохрани его дом и всех домашних его, хотя они еще не вкусили благодати Твоей. Не их вина, что они не нашли еще пути к Тебе. Виноваты недостойные пастыри, засевшие в Церкви Твоей, отвращающие от нее всякое благородное сердце».

Врачи не знали, как лечить бугры и шишки, выступившие на горле нашего профессора, а потом — и на плече. Бласт тоже только мотал головой и говорил, что это «бугры горя». Вылечить их можно, только прогнав само горе. Но это было не в наших силах.

Ибо горе профессора Леонтиуса текло в него со всех сторон. Чуть не каждый день приходило известие о сожженной библиотеке, о закрывшемся театре, о разбитой статуе; об арестованном философе. Повсюду люди, называвшие себя служителями Христа, но не имевшие в душе ни капли любви, пытались заработать жизнь вечную, выплескивая на окружающих то, чего у них было в избытке: жестокость и злобу.

«Что станет с моей возлюбленной Афенаис, если отец ее умрет? — думал я. — Неужели она попадет под опеку братьев, которых она не выносит? Это при ее-то гордости и независимости. Правда, отец написал в завещании, что четвертая часть имущества должна перейти к ней. Но признает ли Афинский суд такое отступление от традиций и правил? Не было еще примеров, чтобы незамужняя девица могла жить хозяйкой в своем доме, никому не подчиняясь».

Если Афенаис заговаривала о собственном замужестве, то лишь для того, чтобы всласть поиздеваться над своим будущим супругом («Через месяц он заявит, что ему не нужна жена, любящая читать в постели»), над изумленными родственниками («Что она имеет в виду, говоря, что от одного вида прялки у нее начинается приступ морской болезни?») и над собой («Знание Пифагора очень поможет мне при подсчете горшков и противней»). Ее любимой пьесой была «Лизистрата» Аристофана, в которой женщины взбунтовались, заперлись от мужей в Акрополе и кричали со стен делегатам, пришедшим для переговоров: «А что это у вас там торчит под хитоном?»