Ему позволили.

– А что вы делали вчера ночью с Варламовым?

Кажется, мастер сцены единственный в театре, кто умел держать слово. Ванзаров честно сказал, что осматривал машинерию. Затем попросил Александрова проводить к Платону.

Кабинет юноши оказался за стенкой. В отличие от дядиного, стены были свободны от фотографий. Видно, эту традицию преемник театрального дела не одобрял. Он писал что-то в большой конторской книге. Перед ним лежали канцелярские счеты со сдвинутыми костяшками. От болезненного кашля он избавился. Новые извинения не требовались. Ванзаров и так был сама вежливость. Он разрешил закончить. Платон промокнул перо, положил в прорезь письменного прибора и закрыл книгу.

– Театр требует точности в расчетах, – сказал он. – Иначе прогоришь.

– Похвально слышать, Платон Петрович. Жаль, что я не Аристотель Иванович… мы бы с вами сошлись в любопытных спорах.

Судя по лицу юноши, тонкий древнегреческий юмор остался непонятен.

– С чего изволите начать расследование? – деловито спросил он.

– Вчера на представлении Кавальери упал мешок, ее могло убить.

Платон только пожал плечами.

– Досадное событие. К сожалению, веревки имеют свойство гнить и лопаться.

– Веревка не лопнула, а была перерезана, – сказал Ванзаров, ожидая реакции.

Юноша встал из-за стола и плотно прикрыл дверь, распахнутую дядей.

– Вы в этом уверены? – совсем другим, тревожным тоном спросил он.

– У нас, в сыске, умеют отличать отрезанное от сгнившего…

Как бы ни был Платон сдержан, но эта новость заставила его тереть лоб, чтобы найти выход из тупика.

– Это ужасно, – наконец сказал он. – Прошу вас не сообщать дяде. Он и так на нервах…

– Как погляжу, вы тайный поклонник самой красивой женщины в мире?

Ванзаров даже подмигнул дружелюбно. Этот призыв потонул в мрачном выражении лица собеседика.

– По правде, мне безразличны обе. Дешевые певички, раздутые прессой. Если бы не смазливое личико одной, петь бы ей на базаре в окружении бревен. А другая собачится по любому поводу. И талант не больше… Я думаю о нашем семейном деле…

Такая откровенность была неожиданной. А юноша, кажется, не любил театр. Только обязанность наследника накинула хомут: тащить на себе это мерзкое дело. Теперь он еще больше заинтересовал Ванзарова.

– Что с ним может случиться?

То, что вылетело, уже не воротишь. Платон извинился, что не может посвящать в деловые секреты. Они и не требовались. Ванзаров спросил, чем занимаются господа, которые были вчера на опознании. Оказалось, что Морев и Глясс – антрепренеры только по названию. Их задача – рыскать по чужим театрам и переманивать звездочек. Чем моложе, тем лучше. С известностью требует по контракту больше. Занятия господина Вронского были у всех на виду: он занимался огранкой найденных талантов. Так сказать…

– У кого в вашем театре голос сопрано?

Вопрос оказался простейшим. Платон назвал трех привозных звездочек: Марианну ля Белль, Лиану де Врие и мадемуазель Горже. Последнюю Ванзаров имел счастье видеть. Прочие звучные афишные имена не говорили ему ничего.

– Держите книгу росписи? Когда актриса выходит из театра, она расписывается?

– Здесь не казарма, не участок, таких порядков нет. Здесь свобода, – ответил Платон. – Все знают, что надо быть к репетиции или спектаклю. За опоздания – штрафы. Уходить из театра вольны когда угодно.

Ванзаров не стал уточнять: «После скольких бутылок шампанского?», чтобы не смущать юношу. Впрочем, Платон не походил на того, кого смутит дополнительный заработок актрис.

– Позвольте вопрос? – спросил он.

Ему было позволено.

– Мадемуазель Кавальери наняла вас в качестве охраны?

Дерзит юноша, дерзит, проверяет на прочность. Настоящий наследник дяди.

– Меня нельзя ни нанять, ни купить, – ответил Ванзаров.

– А что же вас ведет?

– Любопытство и любовь к истине.

Ванзаров спросил, где найти Морева, и оставил Платона обдумывать философскую парадигму. Если, конечно, юноша знал подобные древнегреческие слова.

Комната режиссерского управления ютилась в дальнем закоулке артистического коридора. Здесь не было ни афиш, ни дарственных фотографий. Зато висели рукописные списки, когда и кто из артистов выходит на летнюю сцену и на главную. Сегодня и завтра в столбцах каменного театра было пусто. Зато в столбце на 26 августа во всю высоту было написано:

«Бенефис м-ль Кавальери и м-ль Отеро!!!»

Причем так и стояло три восклицательных знака. Ванзарову хотелось заткнуть нос, но показывать хозяину каморки, как силен прогорклый спиртовой дух, было невежливо. Ванзаров терпел.

– По мою душу, значит, пришли, – Морев шмыгнул носом.

– Нюхаете табак?

Проницательности сыщика Морев усмехнулся.

– Уже разболтали… Вот сплетники…

– Об этом говорит желтоватая кожа у ноздрей.

– Наблюдательный… Люблю толковых. Да, по старинке перетираю табак в ступке. Прадедовская привычка, немодная…

Места было мало, Ванзаров никак не мог усесться на стуле и оперся спиной о дверь.

– Господин Морев, мы с вами вдвоем, и я протокол не веду. Теперь можете быть откровенны. – На ладонь из конверта выпорхнули бабочки. – В каком спектакле их рассыпают? Вы не можете не знать.

Морев отвернулся к керосиновой лампе, что съедала последний воздух.

– Не знаю, господин полицейский. Не видел их… Бутафорские игрушки – это к Вронскому. Я новые таланты ищу… Для него.

– Барышню с троса тоже нашли?

Если бы мог, Морев выпрыгнул бы в окно. Но окна не было.

– Так и знал, что на меня все шишки свалят, – уже слезливо проговорил он. – Да поверьте, не знаю ее, не видел никогда…

– Может, забыли? Три месяца назад она приходила в театр. Чтобы показать голос.

– Не помню, ничего не было, – Морев окончательно уперся.

Ванзаров поменял бумажных бабочек на золотую с брильянтами.

– Чья вещица?

Ему в ответ помотали нечесаной головой.

– Вот со всем уважением, господин сыщик, не знакома вещица…

– Не желаете узнавать? Жаль… В другой раз спрошу по-другому.

Появился носовой платок, такой грязный, что им могли чистить ботинки. Морев спрятал в нем лицо, принялся хлюпать и вздрагивать плечами. Антрепренер натурально плакал. Ванзаров не умел утешать мужчин. Он ждал, когда истерика закончится.