Но, видимо, верила ее мать — иногда дети не оставляют своим родителям выбора.

Или — ничего.

Или-вера…

…Бау бросила наркотики.

Не знаю, помогло лечение или что-то еще, но наркотики она бросила.

Вера ее матери оказалась больше, чем ничего…

…Ее муж-наркоман довольно быстро подысчез не только с моего, но и с ее горизонта, оказавшись на зоне со сроком за какое-то мелкое, как и все его поступки, воровство.

Наверное, он был так несносно-проблематичен для всех окружавших его людей, что надоел даже милиции.

А у нее от него родилась дочка…

…И вполне можно было предположить, что эта история закончится тем же, чем заканчивается практически любая история в истории человечества: большая или маленькая, реальная или придуманная — ничем.

И для меня — с ней.

И для нее — со мной.

Так как двор у нас небольшой — мы были приговорены к тому, чтобы встречаться время от времени, и я иногда видел ее во дворе.

С коляской или без.

Я уводил взгляд в сторону, мы здоровались, и не говорили ни о чем.

До тех пор, пока однажды не заговорили — обо всем и сразу.

И оставалось удивляться только тому, каким банальным вышел наш первый после перерыва разговор:

— Мой декретный отпуск заканчивается. Нужно куда-нибудь на работу устраиваться, — проговорила она, лишь на мгновение подняв на меня взгляд.

— А твоя бывшая работа? — спросил я.

— С нее меня уволили еще за месяц до того, как вы с мамой меня вытащили с той хаты, — она говорила тихо, не глядя мне в глаза, и ее глаз я не видел: — Я ведь вам ничего не рассказывала.

— Ты и сейчас не рассказываешь мне ничего.

— А вы хотели бы знать?

— Не знаю, — ответил я честно; и она пожала плечами:

— Ладно. Буду искать работу. Труд создал человека, — как мне показалось, довольно безразлично проговорила она.

И этой безразличности вполне хватило бы мне для того, чтобы согласиться, потом повернуться к ней спиной и развести наши судьбы.

Но она добавила одну фразу, и в этой фразе я увидел свою бывшую Бау.

Пусть незнакомую, но такую знакомую мне:

— Так, может, и меня создаст.

Я улыбнулся:

— «Труд создал человека» — боюсь — это самое неприятное открытие, которое сделал человек. Знаешь, когда я узнал, что эти слова принадлежат Энгельсу — понял, почему испытываю смутную неприязнь к этому деятелю с самой студенческой юности.

А с другой стороны, если бы обезьяна знала, что в результате трудовой деятельности из нее получится человек, на которого без слез не взглянешь, может, она предпочла бы не работать.

— Дядя Петя, относитесь ко мне лучше, чем к Энгельсу. И лучше, чем к обезьянам.

— Ладно, — сказал я, то ли соглашаясь, то ли — утверждаясь в решении.

— Ну, я пойду?..

— Да, — прошептал я в ответ. И в ответ же — добавил:

— Увидимся.

Она пошла, держа в руках какие-то пакеты с какой-то едой; а я впервые за последнее время не отвел от нее взгляда.

И заметил то, как износилась ее одежда — даже мне, далекому от «прикида» мужчине, было видно, что ничего нового на ней надето не было.

А то, что было не новым, износилось на несколько месяцев.

На то, чтобы заметить это, мне хватила всего нескольких мгновений; и она не успела отойти далеко.

— Бах! — крикнул я; и увидел, как вздрогнули ее плечи после того, как я произнес эти три буквы.

Она замерла; и я, не напрягая ситуацию, в несколько шагов нагнал ее.

А нагнав, спокойно, словно речь шла о давно и не раз обсуждаемом, сказал.

Именно сказал, а не спросил:

— Можно я куплю тебе туфли на высоких каблуках? — Она обернулась, посмотрела в мои глаза и прошептала:

— Спасибо… дядя Петя…

…Она взрослела; и я покупал ей одежду и обувь.

Босоножки и туфли на каблуках.

И каблуки становились все выше и выше.

Я платил за все, что она хотела иметь, а так как ее желания, хотя и не были дистрофиками, в гипертрофиков не превращались, мне удавалось это делать своим трудом без особого труда.

Она умело лавировала между своими желаниями и моими возможностями.

Это были маленькие радости, которые были радостями не только для нее, но и для меня.

И в этом не было ничего странного.

Может быть, маленькие радости — это и есть большая жизнь…

…В то время я об этом не думал, но потом узнал, что ее мужья: и первый, и второй, и будущий третий — брюзжаще говорили ей:

— Перед кем вырядилась? — не понимая того, что женщина «выряжается» прежде всего — перед своим мужчиной.

И выходило так, что я относился к ней без всяких принципов, просто: «Сегодня ты должна быть лучше, чем вчера», — а они по принципу: «И так сойдет…»

И хотя символика здесь была — так себе, на троечку, но получалось, что я высокими каблуками поднимал ее.

А остальные мужчины, с которыми она связывала свою судьбу, — опускали…

…Иногда я просто давал ей деньги для того, чтобы она нуждалась в меньшем…

…Однажды я спросил свою приятельницу, журналистку Анастасию:

— Как ты думаешь, я не обижаю женщину тем, что даю ей деньги?

— Не обижаешь, — ответили журналистка.

— Точно? — уточнил я у журналистки и женщины в одном лице.

— Точно. Потому что на деньги — жизнь дешевле…

…Самое подневольное занятие — это занятие вольными профессиями.

Если занимаешься тем, что любишь, и любишь то, чем занимаешься, — никогда никакого времени не хватает.

И как-то не приходило в голову задуматься о том, какое это ненормальное занятие — искать себе занятие.

Поначалу работа нужна была ей для того, чтобы просто избавиться от нужды.

Но оказалось, что в нашем городе о том, что она бывшая наркоманка, знали многие.

Почти все.

Кроме меня, которого это, собственно говоря, больше всего касалось.

Но о том, как я умудрился не заметить того, что близкий мне человек повязывался с наркотиками, задумываться было некогда — нужно было искать работу для нее…

…Как-то я сказал моему другу, художнику Василию Никитину: