Ничего не понимающий психолог, впрочем, был доволен интеллектуальной дискуссией и реакцией больных на его «академическую» речь. Вставший со своего стула Дроль что-то стал рассказывать на языке хибру. Звучание древнееврейского своими грассирующими согласными напоминало французский. Удовлетворенно наблюдающий этот научный спор, психолог не сразу понял, что Дроль просто просится в туалет. Решив сделать перерыв, довольный психолог крепко потер свои ладони одну о другую.

Ангелина вышла из конференц-холла и увидела быстро уходящего Чарли.

— Прощай, сестренка, я возвращаюсь в свое любимое гетто — Гарлем в Бронксе, — крикнул он.

— А как же восстание? — спросила обескураженная Лина.

— Теперь за это отвечает великий вождь индейского народа, — совершенно серьезно ответил он. — Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, найди меня в испанской части Гарлема. Я часто бываю в баре спортивного клуба «Янкис», это рядом со стадионом. Чао! — Чарли поцеловал ее в голову. — Твои шикарные волосы пахнут свободой, — добавил он, уходя.

И в этот момент в огромном снопе солнечного света, падающего из окна на Чарли, он показался ей золотым ангелом в светло-бронзовой коже, с тяжелыми косичками сплетенных рыже-бронзовых курчавых волос, с татуировкой, словно стекающая слезинка у левого зеленого кошачьего глаза…

Уходил еще один друг из ее жизни, оставляя вновь одну, и Ангелина горько и тихо заплакала.

— Не журись, Линочка, ты така ладна дивчина, все у тебя вшистко будет добже, — успокаивала ее подошедшая полька.

Все потянулись в столовую, и лишь один Дроль шел против течения с радостным лицом. Увидев Лину, он под большим секретом сообщил, что из Иерусалима прилетел его старший брат, офицер спецназа израильской армии. Он забирает его из госпиталя для «перемещенных лиц». Но так как в самолете Дроль долго находиться не может, то они обратно поплывут на израильском сухогрузе до Хайфы, на котором ему разрешат быть матросом, и ему не нужно будет платить за билет. На этом же сухогрузе будет контейнер его брата с компьютерами. Это гуманитарная помощь американских евреев своим израильским братьям.

— Старые компьютеры — это хороший бизнес, — мечтательно и важно добавил Дроль.

Он протянул Лине кусочек салфетки, исписанный номерами телефонов.

— Это в Иерусалиме и Тель-Авиве. Один телефон дедушки и бабушки, а второй — родителей. Я живу у них по очереди. Хотел поступить в Колумбийский университет, но в этом году не вышло… А может, и права бабушка — лучше быть зубным техником на родине, чем компьютерным гением на чужбине, — философски закончил он и попрощался с Линой. В руках остался только клочок бумаги с непонятными еврейскими буквами и номерами телефонов. Бедная Лина даже не догадывалась, что все они написаны задом наперед…

Грустное настроение не покидало Ангелину, и, взяв в столовой апельсиновый сок и мороженое, она пошла в свою палату. Обрадованный жирный гигант-китаец тут же принялся жадно, как саранча, уплетать оставшуюся пайку.

В зарешеченное окно палаты было видно голубое нью-йоркское небо с пролетающими маленькими полицейскими вертолетами. Веселое солнце освещало серые и коричневые многоэтажные дома Нижнего Манхэттена, но люди и улица не были видны из окна палаты, а вертолеты пролетали по небу крайне редко.

Ничего не предвещало ей радости, о прошлом она боялась вспоминать и гнала его, как рой черных диких пчел, которые могли любого заставить броситься с балкона вниз. Как те несчастные люди, что выпрыгивали из горящих башен, не желая быть изжаренными заживо на радость пляшущим арабам, пожирающим свои люля-кебабы у экранов телевизоров в то время, как тысячи людей разных вероисповеданий сгорали заживо…

И чтобы об этом не думать, она собрала и проглотила все таблетки, лежащие на ее маленьком столике в белой бумажной тарелочке, запив их принесенным апельсиновым соком. Лина знала, что после лекарств сны будут легкие и интересные, с разноцветными невиданными прежде цветами и людьми в невероятно красивых и легких, как будто невесомых одеждах, плавно развевающихся у них за спиной, будто крылья ангелов. Эти люди всегда говорили ей что-то доброе и веселое, но что именно — она никогда не могла потом вспомнить. Была среди этих людей молодая девушка с маленькой дочкой, и еще жених с невестой, которые никогда не разжимали своих рук. Как те двое неизвестных, летящих вместе на землю и держащихся за руки в тот жуткий день…

Еще там среди этих людей был один очень знакомый ей человек, которого она никак не могла вспомнить. Он все махал и махал ей издалека краями своих серо-голубых, цвета вечернего неба одежд, которые плавно развевались и переливались неведомыми цветами в лучах неземного солнца…

Сегодня мне разрешено встретиться с Ангелиной во второй половине дня. Продукты и напитки, а также табачные изделия приносить категорически воспрещается. Особенно это относится к последнему, и если подобное все-таки происходит, посетитель в дальнейшем лишается возможности навещать больных. Цветы приносить не возбраняется. Фреди не поедет со мной — он подчеркнул, что я должен быть более самостоятельным в Нью-Йорке и знакомиться не только с Квинсом и Манхэттеном, но и шире — со всем Большим Яблоком.

От дома Ростислава я отправился пешком до станции «Джамайка-Центр». Отойдя на два квартала от белой аристократической Джамайки Эстейц, где на Вексфорд Террас жил Сабитский, я вначале попал, как мне показалось, в Латинскую Америку. Затем еще через пару кварталов южнее я очутился в Бомбее и через очередные две-три пройденные улицы начался сплошной Кейптаун. Черные представители разных стран, племен и земель продолжали здесь свой колоритный образ жизни, на первый взгляд, незначительно подпорченный цивилизацией… От конечной станции метро «Джамайка-Центр» я выбрал одну из трех линий, направляющихся в Манхэттен.

Линия J проходила над землей через Квинс и Бруклин вплоть до Нижнего Манхэттена на высоте трехэтажного здания. Поезд мчал на уровне крыш и балконов. Некоторые окна были завешены флагами разных стран проживающих здесь эмигрантов. Великолепный вид открывался во все просторы гигантского города и его трех ближайших боро. Было приятно стоять у двери и видеть в ясном морозном пространстве разноликих спешащих граждан, занятых каждый своим и вместе с тем каким-то одним общим делом. И это общее дело называлось РАБОТА. И неважно, что миллионеров в городе было значительно меньше, чем всех остальных граждан…

Важно, что на всех денег хватало! А кому не хватало, тем добавлял город. И не видно здесь было не только белых, но и черных стариков. И тем более детей, заглядывающих в помойные бачки в поисках пищи. Возможно, исключения бывали, но не повсеместно, как это стало в России и ее бывших республиках. И даже в Москве, сплошь и рядом на каждом шагу. Наверное, если бы так было в Нью-Йорке, жители города порвали бы своего мэра, как старую газету, если бы он сам не убежал в отставку. «Да! Это было не Рио-Де-Жанейро», как мечтал великий комбинатор. Это было значительно выше, и ясно было видно из окна проносящегося поезда, идущего со всеми остановками и так не похожего на электричку в Мытищи…