Только разве это могло ей заменить ребенка, так и не родившегося? Валентина невольно посмотрела в сторону детской. Почему «врачи загубили»? «Вредители»… Но в начале 50-х тетке самой было под пятьдесят! Какая там уж беременность, какой ребенок… Спрашивать у свекрови не хотелось: несколько слов, оброненных старухой, вряд ли предназначались для дискуссии. Проще было допустить, что разные события в теткиной памяти сместились во времени: собственная трагедия, происшедшая в молодости, каким-то образом сомкнулась с «делом врачей» – трагедией всей страны, которая разразилась двумя или тремя десятилетиями позже. Много ли тогда знали о резус-факторе? Ладно Софа – медики не знали; они и оказались виноваты…

10

Всю суетную, турбулентную весну лето виделось долгожданным оазисом. Детей отправляли с детским садом на взморье. Павел с отцом затеяли ремонт на даче – в выходные мальчиков решено было привозить Спиваковым. Валентина заранее предчувствовала пустой машинный зал: все рвутся в отпуск, можно будет спокойно гонять и отлаживать программу.

– Ты будешь мой цветок поливать? – озабоченно спросила Лилька. Она уходила в декретный отпуск.

– Естественно, – пробормотала Валентина. – Подожди, вместе выйдем.

– А мне гулять до конца августа. Как я в таком виде в купальник влезу? – Она развела руки, выпятив крепкий, похожий на дыню, животик.

– А почему бы нет?

– Ну не знаю… Неудобно как-то.

– Пока налезает купальник, удобно, – Валентина решительно поднялась. – Я купалась – и ничего.

Они шли через парк, залитый солнцем.

– Как поживает ваш крокодильчик? – благодушно спросила Лилька. – Сто лет ее не видела.

– Зайдем – повидаешь.

– Нет уж, спасибо; не соскучилась. В тот раз, когда – помнишь? – мы ей волосы предлагали покрасить, я так накричалась – думала, выкидыш случится, тьфу-тьфу.

…В тот раз Лилька притащила хну с басмой. Под недовольные Софины «зачем?» опытная Лилька быстро намешала гнусного вида кашицу, c которой они к ней и подступили. В два голоса пытались объяснить, что процедура безвредна – наоборот, «у вас волосы станут здоровей!», – но старуха была непреклонна.

– Зачем? – негодовала она. – У меня есть краска, с Ленинграда привезла!

Извлекла откуда-то и показала захватанную темную бутылочку. Потом, по-прежнему недовольная, вышла из ванной, громче обыкновенного хлопнув дверью.

– Ну и не надо, пусть ходит такой… ромашкой, – Лилька опустилась на табуретку.

Действительно, теткина голова была похожа на гротескную ромашку – белая сердцевина и черно-рыжие лепестки.

– Не представляю, как вы общаетесь?

Общаемся ли мы, неожиданно задумалась Валентина. Можно ли назвать общением запрограммированные фразы, вылетающие автоматически: «доброе утро», «как вы себя чувствуете», «приятного аппетита», «что вам купить»? – Сомнительно. Даже в тех редких случаях, когда Софа поддавалась на уговоры и раздраженно ввинчивала в уши слуховой аппарат, новый или старый, мало что менялось: оказывалось, что говорить с ней практически не о чем. Она просматривала газеты, но что именно вычитывала из них, оставалось не понятно. Истово смотрела вечерами телевизор – все подряд, с одинаково неподвижным лицом, независимо от того, объяснялись ли на экране в любви, бежали с криками в атаку, забивали гол или выступал член политбюро.

– Дикая она какая-то, – вырвалось у Павла. – Мои старички совсем другие были…

«Старичков» он всегда вспоминал с улыбкой. У бабки лицо было строгое, таким и запечатлено на портрете в пустующей комнате, но при виде Павлика оно неизменно расплывалось в улыбке, куда девалась строгость? Она спешила на кухню, где на большом овальном блюде со щербинкой на краю ждали коржики с маком, только что вынутые из духовки, круглые и румяные. Она что-то добавляла в тесто, и тем ароматом пропитывалась вся кухня, бабушкины руки, которыми она ерошила ему волосы, ее фартук. Секрет ушел вместе с нею – мать тоже печет маковые коржики, но в них уже нет прежней душистости. «Что ты выдумываешь, – огорчалась она, – точно такое же тесто!» Павел извинялся, ссылался на заложенный нос. И дело не только в коржиках. Когда в детстве он заболевал, бабка часами держала его на коленях, ухитряясь менять компресс на лбу. Они все тогда жили вместе, в одной квартире, все хозяйство вела бабушка – дед и мать с отцом уходили на работу. Нет, он не знал, что такое детский сад, – она и в школу-то не хотела его отпускать: «В гимназию детей отдавали в восемь лет, он еще мал!..»

А дед, приходя с работы, всегда посматривал на него многозначительно – вот-вот достанет из портфеля какую-то диковину. Не спешил: переобувался в тапки, долго и тщательно мыл руки, потом… выдергивал карандаш из кармана пиджака. Знаю я твой карандаш, я сто раз его видел, хотелось завопить Павлику, но в руках у старика появлялся обтрепанный блокнот, и вот уже тонкая графитовая линия протягивалась от нарисованного кружка под неторопливый голос: «На ветке – смотри внимательно – сидит ворона. На другом дереве…» Из кухни слышалось бряканье посуды и строгий голос: «Бульон стынет!..» Он не был художником, его дед, – рисунки из-под карандаша выходили неуклюжими, но хитрые задачки никогда не повторялись. Голос деда увлекал его в дебри логики и таил в себе особую магию – как бабушкины руки, в которые мальчик утыкался горячим лбом. «Никуда твои шахматы не убегут, сядь уже поешь!» Старик откладывал карандаш («только не сломай») и семенил на кухню, на ходу поправляя спадающий тапок, а Павлик оставался наедине с задачкой. И конечно, шахматы – «шахматы», как снисходительно называла их бабка; дед научил его игре, так что скользящие по клеткам фигуры потеснили хитрые задачки – шахматы оказались хитрее и мудрее. Повзрослев, Павел играл с отцом – и был разочарован: ему помнилось, что дед играл сильнее и… остроумней, что ли. Убедиться в этом стало невозможно: старик больше не проявлял интереса к игре, полностью сосредоточившись на сушке сухарей. А ведь тогда, раньше, можно было записывать его партии. Если бы знать… В письменном столе лежит дедов старенький карандаш – тусклый, со стершейся позолотой и потемневшим зажимом, который прежде выглядывал из кармана пиджака.

После смерти деда Павел забросил шахматы и, наверное, не вернулся бы к ним, если бы не жена. Валентина сняла с антресолей деревянный ящик с гремящими фигурами, стерла пыль… Играли по-разному: то партию-другую время от времени, то азартно пускались в «шахматный запой» на неделю – прибегали с работы, наскоро перекусывали, раскрывали доску. Одна белая пешка была потеряна в незапамятные времена – вместо нее дед ставил пустую катушку от ниток. Однажды, когда Павел расставлял фигуры, Валентина вытащила из сумки… белую пешку.

В тот вечер не играли – сложили фигуры, вместе с новой пешкой, и захлопнули доску.

Новая пешка была отнюдь не нова и когда-то входила в шахматы, принадлежавшие Марининому отцу. Шахматы те, как и многое другое, были конфискованы в 1940 году во время его ареста. Капитан НКВД, которому шахматы явно приглянулись, фигуры не пересчитывал, иначе заметил бы отсутствие белой пешки, которая в тот момент лежала в кармашке платьица трехлетней Марины.