моем плече Машу, — нет никаких целей, которые нужно достичь, чтобы что-то закончилось! Атика также реальна, как и пятая палата и эти реальности существуют одновременно.

— Подождите, — непонимающе трясу головой, — но как же Крисимс, разве наше прибывание там не закончилось?

— И Крисимс не исключение, — глаза Семена Львовича, изрядно косят, а язык заплетается, — но о нем лучше всех расскажет Сава.

— Я порядком набрался пивом, — Сава поднимает руки, — так, что после, а пока я отправляюсь спать.

13. Воскрешение

Запах холодной городской осени через открытую форточку. Мягкая пружинная кровать, колючее одеяло, пижама. Я просыпаюсь с сильной головной болью. Неужели все закончилось, мы не достигли целей и вернулись назад? Или же миновал кризис, и я, наконец, очнулся, избавившись от галлюцинаций…?

В палате я один, на кровати Семена Львовича свернутый в трубочку матрас. На табурете передо мной тарелка с яичной скорлупой и пустой стакан из-под чая, чаинки на дне стакана успели высохнуть. В комнате темно, но за окном светает, из коридора желтой полоской под дверью свет. Умывшись над раковиной, более-менее прихожу в себя. Из-за открытой форточки в палате холодно, но закрыть не могу — не достаю. У Ларисы Петровны для этих целей есть специальная палка, которую она уносит каждый раз с собой. Закрываюсь одеялом с головой, чтобы согреться. Думается все ещё тяжело, закрываю глаза, пытаюсь заснуть.

— Подъем-подъем, — Лариса Петровна, — трясет меня за плечо, — соблюдаем распорядок.

В палате свет и все так же холодно. Очень хочется есть, но с отсутствием Семена Львовича пропала и горячая каша. Лариса Петровна после того, как разбудила меня, забрала матрас с кровати Семена Львовича и только перед самым сном принесла мне тарелку остывшей молочной лапши, затянутой уже подсохшей пенкой.

И потекли однообразные пустые дни, сменяясь длинными бессонными ночами. Почти всегда в одиночестве, вне времени, без сил, без желаний я почти не встаю с кровати, уткнувшись в стену, рассматриваю мелкие трещины в штукатурке. В моём воспалённом воображении они складываются в картинки утраченного мира. Вот эти трещины — белые вершины гор Атики, эта широкая, как полоска моря, эти три — теракон, выбирающийся из-под земли, вот прямая глубокая — это одинокая башня на вершине холма, там я, прикованный цепью, а вот аллея, где мы гуляем с Машей. От просмотра этих картин мне становится до тошноты тоскливо, тягучее чувство невыносимого одиночества заполняет меня, выматывая душу, терзая болью виски, но я снова и снова, с тупым упорством вглядываюсь в трещины, выискивая знакомые образы, пока горячая пелена не застилает глаза, и тогда я плачу, спрятавшись с головой под одеялом.

С каждым днем все случившееся там в Атике и одинокой башне представлялось все сказочнее и сюрреалистичней, все более похожим на сон. Бывают такие сны, после которых не хочется просыпаться и возвращаться в реальность, сны, которые ты вспоминаешь и переживаешь вновь и вновь, мучаясь ощущением, что у тебя украли что-то очень важное, дорогое сердцу. Иногда ещё я мысленно рассаживаю здесь у себя в палате Машу, Альта, Саву, но они только грустно смотрят на меня и молчат, я тоже молчу.

Психологическая руминация так это называется, непрерывное прокручивание воспоминаний и хоровод депрессионных мыслей, фактор суицидальных настроений. Откуда я это знаю, даже не представляю. Может я, как и герой повести Антона Павловича Чехова, служил врачом в этой самой больнице, а теперь оказался её пациентом, только поселили меня не в шестую, а пятую палату. Но мыслей этих я не боюсь, больше меня беспокоит то, что практических способов покончить со своим бесцельным животным существованием я не нахожу.

Со временем проходит и руминация, болото безысходности и бессмысленности поглощает меня с головой. Воспоминания, так терзавшие меня, постепенно тают в густом, почти осязаемом однообразии серых дней и ночей. До меня нет никому дела: ни посетителей, ни врачей, только Лариса Петровна безучастно носит остывшую еду один раз в день, равнодушно скользнув по мне взглядом, ставит тарелку и забирает пустую.

Мое состояние не могло не найти отражения в моем физическом облике. В маленьком треснутом зеркальце над раковиной, я безразлично лицезрею себя: борода клочками, немытые слипшиеся волосы, воспалённые глаза в тёмных кругах, впалые щёки, заострившийся нос, грязные длинные ногти. Кроме того, запах немытого тела и заскорузлой от пота пижамы.

Не знаю, сколько это могло бы продолжаться, но, однажды, Лариса Петровна принесла мне завтрак, что само собой было неожиданностью, но также удивительным оказалось то, что это были пара свежесваренных яиц, кусок хрустящего хлеба с квадратиком сливочного масла и, о чудо! горячее какао, источающее умопомрачительный запах, с пенкой. Я глубоко вдохнул этот забытый сладкий запах, запах детства.

От такой метаморфозы я даже немного воспрял духом, с наслаждением завтракаю, похрустываю хлебной корочкой, как тогда поджаристой рыбой в Свободном городе. Неожиданности на этом не закончились, когда не спеша, растягивая удовольствие, пью какао, в палату входит посетитель — высокий худощавый человек в тёмно-сером сюртуке на вид столь же дорогом, сколь и старомодном, под сюртуком — белоснежная сорочка. Он в очках в тонкой золотой оправе, почему-то без стёкол. Руки в перчатках, в одной руке коричневый кожаный портфель, в другой — черный зонт-трость. Сутулая фигура, острые черты лица, его облик вызвал в памяти строчки из стихотворения Валерия Брюсова: «Подобен панцирю затянутый сюртук, Подобен мрамору воротничок сорочки».

Не сразу узнаю в этом образе Семена Львовича, напоминает такого стереотипного чопорного джентльмена из старых кинофильмов. Он встает напротив, внимательно рассматривает меня, взгляд — сочувственно-брезгливый.

— Эндогенное заболевание шизофренического спектра, — Семен Львович озирается куда бы присесть, — или Вы уже поставили более точный диагноз?

Нет не поставил, даже не думал об этом. Но я могу, нужно попробовать. Что у нас есть? Фанатические, псевдогаллюцинаторные переживания, переплетающиеся с реальностью — онейроид. В таком случае я за рекуррентную шизофрению, которой характерен онейроидный синдром, но дефект личности при которой, как правило, не достигает степени эмоциональной тупости. Вот так!

— Впрочем, уверен, что поставили, — Семен Львович откинул зонтом конец простыни и аккуратно, боясь запачкаться, сел на край моей кровати, — В таком случае вынужден Вас расстроить, поскольку с моим появлением у Вас наметился рецидив.

Говорят, первый шаг к исцелению — принять и