— Очень рад, милости просим, гости дорогие. Сергей, познакомь нас, пожалуйста, — сказал Скуратов, улыбаясь Кате.

И Мещерский познакомил. В вестибюле толпилось много народа: подъезжали все новые и новые лица. Катя мельком увидела Белкина. Он издали вежливо кивнул — был занят с кем-то разговором.

Потом Катя увидела других мужчин — молодых и постарше. Все ли они были военными историками, нет ли? И кто из них был настоящим терским казаком и кто поддельным? Видела она и женщин. Многие гости пришли со своими женами, подругами. Были среди женщин и красивые, и очень красивые.

К ним с Мещерским подошла молодая пара: сумрачный юноша и девушка, тоненькая, с обильной черной косой, огромными темными глазами, похожая на орленка. Мещерский познакомил их — парня звали Абдулла. «Боже, — подумала Катя. — Если в какой-то другой жизни я стану мужчиной, пусть меня зовут Абдулла... Абдулла, не много ли товара взял, и все, поди, без пошлины? Нет, нет, нет...»

Это был Алагиров. Он пришел на вечер со своей старшей сестрой Верой. Катя из разговора узнала, что Она — балерина.

Затем они все перешли в гостиную, и тут уже Катя смотрела по сторонам во все глаза. Штаб-квартира военно-исторического общества Терского казачьего войска была местечком презанятным. В гостиной все стены сплошь в фотографиях со старинных гравюр. A на них портреты войсковых казачьих атаманов от Иловайского и Платова до героев 1812 и 1914 годов. Батальные сценки: например, схватка лейб-казаков с французскими гусарами, нападение казаков-партизан на обоз маршала Нея, поединок казака с мамлюком конвоя Наполеона Бонапарта. Старые фотографии конца прошлого века и времен Первой мировой: офицеры лейб-гвардии такого-то казачьего полка перед отправкой в действующую армию, принятие присяги, конские состязания...

У двери в зал собраний была укреплена мраморная доска, где было выбито следующее: «Пусть же наша полковая летопись — вечный памятник родных имен, подвигами своими прославляющих казачество, свидетель прошлого — послужит залогом не менее славного будущего нам, государевым лейб-казакам на честь, на гордость Тереку».

А внизу было указано, что это слова Державного Шефа полка Его Императорского Величества, сказанные им на высочайшем смотру... Катя смотрела на Дату речи — сто лет назад это было произнесено. Выбито на мраморной доске. Она оглянулась и...

Он стоял в дверях. Видение из прошлого. Словно ожила старинная гравюра. Катя не могла сказать, кто это был: атаман, есаул, сотник, хорунжий, нет, она ведь не знала таких воинских отличий. Это был просто мужчина в форме, которую Катя прежде видела только в кино — в черном бешмете и черкеске, украшенной серебряными газырями и наборным кавказским поясом. И лица его Катя сначала не видела — он стоял к ней вполоборота, небрежно облокотившись на дверной косяк. Видела лишь этот полумаскарадный, нарочитый, такой вычурно-странный, несовременный и вместе с тем такой сногсшибательный, блестящий, выделяющий его из всей шумной толпы костюм. «Такое же впечатление, наверное, производил Хаджи-Мурат на придворном балу, — сентиментально подумала Катя. — Или господин Печорин, когда он забывал про сплин и вспоминал, что явился на Кавказ не хандрить, а рисковать жизнью».

— Сереженька, кто это? — спросила она шепотом.

— Да это Астраханов. Надо же так одеться! Подойдет — я вас познакомлю, если хочешь, — насмешливо ответил Мещерский.

Катя смотрела на Астраханова. А затем увидела, что он не один такой в этом своем терско-казачьем национальном облачении. Были и еще молодые мужчины — белые, черные черкески, алые бешметы, башлыки, серебряные газыри, наборные пояса.

Скуратов некоторых из них подводил к Мещерскому, знакомил. Все это и были «военные историки», «югоармейцы», и некоторым из них предстояло дальнее путешествие. Катя разглядывала их с интересом. И думала: вот окончится вечер, этот летний бал-маскарад. Они снимут свои регалии, терско-казачьи костюмы и снова облачатся в пиджаки, галстуки, джинсы, футболки. Впервые в жизни она убедилась в том, как разительно, иногда просто волшебно меняет мужчину одежда. Когда твой сверстник и современник внезапно становится персонажем с фамильного портрета, копией самого «предка», некогда воевавшего под Плевной и Бреслау, стоявшего в недвижных шеренгах полка лейб-гвардии, которому какой-то там император, который ныне уже прах и тлен, производил свой последний высочайший смотр...

Играла музыка: зальчик, смежный со столовой, занимал небольшой струнный оркестрик: Моцарт, «Гром победы раздавайся», Чайковский — «Времена года» " речитатив полкового гимна: «Аллаверды, господь с тобою — вот слова смысл, и с ним не раз готовился отважно к бою войной взволнованный Кавказ».

Катя не удержалась: прилипла к первому же попавшемуся зеркалу — как она выглядит на этом балу-маскараде? И там, в зеркале, случайно она и заметила; в дверях показалась женщина, которую Катя сразу же узнала — Яна. Та самая художница Яна из музея. «Надо же, — подумала Катя со спокойным удивлением. — И она здесь. Наверное, вместе с Белкиным?» Но тут она увидела, как к Яне быстро подошел Скуратов. Почти заслонил ее своей квадратной фигурой. Катя отошла от зеркала, оглянулась. Они о чем-то говорили. Точнее, говорил Скуратов — нехотя, с видимым раздражением. А Яна... Она молча смотрела на него снизу вверх. И Катя понимала: нет, я ошиблась, она пришла сюда не с Белкиным. Они со Скуратовым знают друг друга. И, кажется, давно. Только он что-то совсем не рад ее видеть.

А потом все смешалось, появились новые лица, музыка заиграла громче. Яну Катя увидела еще раз, издалека. Теперь возле нее были Алагиров и его сестра. Возле балерины-орленка увивался какой-то тип в отличном костюме.

За столом они с Мещерским оказались напротив Скуратова и Астраханова. Последнего поминутно отвлекали разговорами — то один подойдет с другого конца стола, то другой, то кто-то из охраны, то официанты. Похоже, банкетом, точнее, его полной организацией распоряжался здесь именно он. На столе стояло дорогое марочное грузинское вино и русская водка. Сам Астраханов пил «Твиши», и то немного. Когда никто к нему не обращался, не теребил по пустякам, он редко вставлял в общий разговор слово, — больше слушал. Правда, именно он, когда Скуратов их познакомил, сделал Кате вежливый и лестный комплимент, похвалив ее «чудесные волосы».

Катя вздохнула украдкой: как она радовалась посещению французской парикмахерской, как мечтала, Чтобы ее оценили те, чье мнение ей было небезразлично. Но обстоятельства сложились так, что Катиных стараний никто не заметил. Кравченко буркнул что-то невразумительно-одобряющее. Мещерский со всеми своими страхами и переживаниями был как слепой. И вот ее заметил и оценил совершенно чужой человек, которого она видит-то впервые в жизни и, дверное, никогда более с ним не встретится.

Ей смертельно хотелось дотронуться до серебряных газырей на груди Астраханова. Точно ли это серебро? А эти штуки старинные? И есть ли там порох и пули? Вблизи, за столом, Астраханов, правда, показался ей иным: массивная, немного рыхлая фигура, одутловатое, хотя и красивое, гладко выбритое лицо. Усталые глаза, серые, как осеннее небо. «Эх вы, генерал Чарнота, — грустно-насмешливо думала Катя, — атаман Семенов, генерал Шкуро. Бледная гвардия... Вон седина на висках пробивается, а все еще тянет вас играть в казаки-разбойники...»