– Но ведь хочется… Федь, как иногда хочется въебать в эти ублюдочные рожи, – мечтательно промурлыкал Сема. – Я так Алика понимаю. Не кричи на него. Он голоса слышит. У него еще душа осталась, а не только цифры. Это пройдет. Между десяткой грина и полтинником это всегда проходит. У всех. А сейчас не кричи. Дай душе поболеть напоследок.

– Да пошли вы на хуй со своей достоевщиной. У меня что, души нет? Не болит, думаете? Думаете, я не понимаю? Идите к черту! Все, домой еду. Завтра созвонимся.

Федя развернулся и, поскрипывая подошвами, затопал по выпавшему снегу к ожидающей его машине. Алик остался с Семой. Некоторое время оба переваривали услышанное. Потом Сема неуверенно сказал:

– Ну я звоню девкам? Поехали в «Мариот», отдохнешь после драки.

– Не, Сем, извини, не хочется что-то сегодня.

– Это ты меня извини, а я поеду все же. Расслабиться мне надо. Давай до дома подкину.

– Спасибо, Сем, я пройдусь, а потом тачку поймаю. Мне недалеко здесь.

– Позвони, как домой приедешь, а то я волноваться буду.

– Конечно, позвоню.

– Ну давай.

– Давай, Сем.

…Одинокий человек стоит на пересечении Никитской и Садового кольца. Полчетвертого утра или ночи. В этом городе, да что там городе – мире – и не разберешь. День похож на ночь, быдло на людей, люди на планшетники типа Ipad, а планшетники на иконы. Полчетвертого утра или ночи. На Садовом собирается пробка. Раздолбанные хачмобили гудят в зад тонированным «Мерседесам». «Мерседесы» тоже гудят. И грузовики, и «Бентли». Все торопятся. Одни заработать деньги, другие их потратить. Полчетвертого утра или ночи. А светло как днем. Темнота сочится желтым медом горящих огней. Только мед этот не сладок. Яд в этом меде и обломанные пчелиные жала. Слезы провинциальных молодых дурочек. Кровь кавказских джигитов. Пот гастарбайтеров. Дух засаленных ворованных денег. Горьковато-сладкий, отдающий больницей и овощным супом запах нищей старости. Но и вкус кубинских сигар, тончайших французских парфюмов, ароматнейших коньяков. Все есть в медовом свете. Полчетвертого утра или ночи. Мужчина стоит на пересечении Садового кольца и Никитской. На его непокрытую голову падают крупные хлопья снега. Снег тает на волосах и ручейками стекает на бледное лицо. А может быть, это не ручейки подтаявшего снега, а слезы? А может, и нет. Человека зовут Алик. Он то ли бог, то ли фраер, то ли сумасшедший, то ли хитрец. Вероятно, все сразу. Ему одиноко и страшно стоять на этом перекрестке, возле истерично гудящих автомобилей, под ядовитым светом вывесок и фонарей. Он не понимает, что происходит с ним и с его жизнью. Друзья разъехались. Семья спит дома. Человек достает из кармана мобильный телефон и смотрит на цифры. Три тридцать. Полчетвертого утра или ночи.

Свет резал глаза, как абрек барашка. Алик опустил веки. Помогло мало. Перед лицом вертелись рыже-синие горячие круги. Носоглотку обжигал сухой воздух. Язык распух до состояния шершавого лопатника удачливого игрока в рулетку. Голова напоминала противотанковую гранату за секунду до взрыва. Алик попытался встать. Получилось не сразу, но получилось. Он попробовал сфокусироваться на окружающем пространстве. Пространство было свое, родное. Вот огромное ложе, вот черная плазма на стене, вот вид на Москву с высоты тридцать второго этажа. А почему тогда такая жуткая похмелюга? Воспоминания прибывали медленно и тяжело, как забитый до отказа товарняк, прибывший на разгрузку.

«Пятница вчера была… Совещание, Наташа, а потом бухали с Семой и Федькой в кабаке на Кутузовском… Но бухали не то чтобы зверски. Так себе бухали, для аппетита и поддержания разговора. В караоке, кажется, после поехали… Драка там еще началась. Быдло какое-то пристало. Потом сбежали. Стоп. А вот перед дракой? Что-то важное случилось перед дракой… Куда-то я исчез…»

Он вспомнил. Навалилась такая тоска, что захотелось завыть на черную плазму за неимением луны под боком. Тоска происходила не от того, что он сошел с ума, хотя и была как-то с этим связана. Но не впрямую. Ужасное произошло потом. Не драка, другое. Алик точно знал, что с быдлом все в порядке, отплевались и пошли домой. Возникло чувство, что прошлой ночью он предал кого-то близкого и родного, чуть ли не детей. Но не детей. И кто-то умер из-за него. И простить этого себе он не сможет никогда.

«А откуда все-таки похмелюга такая жуткая? Разошлись вроде бы в полчетвертого. Точно в три тридцать. Я еще на часы тогда посмотрел. Вспомнил. Все, конечно, разошлись, а я только начал расходиться, мало мне показалось. Бухал почему-то в «Кофе Хаусе» круглосуточном. Заказал бутылку «Блэк Лэйбла» и выжрал ее в одиночестве. Наташе еще звонил. Плел какую-то чушь. Вроде как будто я бог, а она моя богиня секса и плодородия. И родится у нас божок в виде золотого тельца. Повелитель денег. И назовем мы его Баблайком, мальчиком Баблайчиком. И наступит на земле тогда мир, спокойствие и процветание. Приезжай, говорил, в «Кофе Хаус». Вот прямо сейчас и заделаем. Стыдно, конечно. Ох как стыдно за херню такую. Но на убийство с предательством никак не тянет. Зато похмелюгу объясняет железобетонно. Домой приехал к семи, встретил дочку, собирающуюся в школу. Помню, еще больно ударился о мраморную колонну в холле. Ну, ругнулся грязно при ребенке. Тоже совсем не убийство. Спать завалился быстро. А потом только спал и предать никого не мог.

Алик еще несколько минут восстанавливал картину вчерашней ночи. А когда восстановил полностью, пришел к выводу, что мучившая его тоска не имеет отношения ни к одной из двух реальностей, где он теперь обитал. Просто обыкновенный похмельный синдром. Состояние, называемое в народе «подсесть на измену». Приободрившись, он решил во что бы то ни стало дойти до кухни и выпить всю жидкость из холодильника, а потом прильнуть к крану с водой. На кухне он наткнулся на спину стоявшей у плиты жены. Может ли спина обвинять? Может ли спина бросать упреки, работать прокурором, выступать с речью на Нюрнбергском процессе? Глядя на спину жены, Алик отчетливо понял – может.

«Какого черта, – выругался он про себя. – Я же ей вчера позвонил, сказал, что иду бухать с друзьями. Она против ничего не имела. Так какого черта происходит вообще?..»

– Доброе утро, Лен, – сказал Алик ласково, обнимая укоризненную спину. – Чё-то я перебрал вчера.

– Уммм, – обиженно промычала Ленка.

– А знаешь, я вчера подрался, впервые за хрен знает сколько времени. Представляешь, какие-то ублюдки микрофон стали у меня отнимать, когда я «Маме» Павла Воли исполнял.

– Уммм. – Жена, не оборачиваясь, продолжала помешивать в кастрюле.

– А я им от души так по роже врезал, и одному, и второму. Кровищи много было. А потом взял микрофон и песню допел. Аплодисменты сорвал.

– Уммм.

– Лен, твою мать, чего случилось, в чем я на этот раз провинился?!

– Ни в чем. Все хорошо.

Алик выпустил жену из объятий. Ленка обернулась. Вид у нее был такой, что сразу вспомнилась песенка короля из «Бременских музыкантов»: