Они сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.

— Что это? — сказал он тревожно. — Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! — И вдруг он вскочил со скамьи. — И то, — крикнул он, — ведь это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!

Они быстро пустились бегом по направлению к барскому дому.

Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.

— Ах, — вскрикнула Наталья Глебовна, — это над опочивальней Никиты. — С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. — Спаси, спаси его! — бросилась она к Телепневу.

Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.

Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое‑как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось медленно носить к месту пожарища.

Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожар прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей, отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все‑таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это не кто иной, как Марья Даниловна.

На утро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха‑цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал вглубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.

А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.

Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порой искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда‑то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.

— Правду ведь сказала старая ведьма‑цыганка! — задумчиво шептал он.

Конец первой части

В 1711 году в местности, занятой уже в конце XV века великокняжескими и помещичьими селениями, Петр I стал строить дворцовые здания по образцу Версальских дворцов.

Это было началом Петергофа, быстро развившегося на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшимся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.

Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротой, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу,[2]а также Нагорный дворец,[3]в котором имел пребывание царь, сильно полюбивший Петергоф.

К тому времени, как начинается наш рассказ, Петергоф стал уже значительной слободкой с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.

Не все еще фонтаны Петергофа были окончены и приведены в порядок, но тем не менее многие уже били в известные часы и по известным дням и приводили в восторг царя, увлекавшегося всяким новшеством и всяким достигнутым им техническим успехом.

Стояло чудное, почти жаркое лето.

Царь и его двор имели уже пребывание в Петергофе, и в нем же, на одной из больших дач, недалеко от морского берега жила Марья Даниловна Гамильтон.

Она не так давно прибыла в столицу, прожила в ней конец зимы и весну и переехала вслед за двором в Петергоф. Ее всегда тянуло туда, где пребывал двор, и, покончив со своим мрачным и тяжелым прошлым, вырвавшись на свободу, в блеске своей молодости и чарующей красоты, она питала в душе честолюбивые и, может быть, даже ей самой казавшиеся безумными надежды. Но честолюбие и тщеславие были всегда рычагами ее жизни, тем опасным ветром, который гнал ее по волнам жизни и часто приводил к крушениям и авариям. Но она оправлялась быстро, имея счастливую способность еще быстрее забывать промчавшиеся над ней невзгоды и грозы и смело и дерзко плыть дальше, в надежде, что когда‑нибудь ветер прибьет утлую ладью ее жизни не к тихой пристани, нет! — а к волшебному царству с дворцами, окруженными великолепными садами и населенными знатными и блестящими людьми.

Теперь ее мечты почти осуществились. Быть может, осталось сделать еще несколько шагов, правда, самых решительных и трудных, и она будет считать, что ею достигнуто все, о чем ей грезилось когда‑то в скромной таверне и в унылой забытой усадьбе Стрешнева, о которой она не могла вспоминать без содрогания и ужаса.

В Петербурге богатая и красивая женщина с иностранной фамилией сразу приобрела большой успех. Все иностранное, в подражание царю, обожавшему иноземщину, имело тогда успех в новой столице с новыми людьми и новыми правами. Да и как не могла бы его иметь Марья Даниловна — эта красавица, сразу поведшая широкий и веселый образ жизни и сразу же сумевшая окружить себя самыми выдающимися людьми своего времени!

Так, в числе ее страстных поклонников считались тогда сам светлейший Меншиков и некий молодой офицер, так же, как и она, чужеземного происхождения, Людвиг Экгоф, родом швед.

Но Марья Даниловна, ни на шаг не отступая от своей программы, давно уже намеченной ею, играла их любовью, придерживала их на всякий случай, но держала себя неприступно, не отвечая на высказываемые ими чувства.

Она метила выше и смотрела на этих нужных и увлеченных ею людей, как на ступени, ведущие к той высоте, на которой одной она могла себя чувствовать хорошо.

В этот вечер на ее петергофской даче была ассамблея.

Было людно и весело; собралась к ней вся знать, имевшая здесь пребывание, но среди гостей не было ни одной женщины.

Это всегда действовало на Марью Даниловну раздражающим образом, потому что она, несмотря на все свои героические усилия, никак не могла завязать сношений с семейными домами и с женами тех мужчин, которые у нее охотно бывали.

Она была не в духе в этот вечер еще и потому, что ждала Меншикова, который обещал приехать, но до сих пор почему‑то медлил.