А иначе писатель – последний, с кем мне захочется выпивать или кого слушать. Я больше крепкой жизни видал в старых газетчиках, в уборщиках, в том пацане, что обслуживает окошко в круглосуточном ларьке с тако. Мне кажется, что письмо притягивает худшее, не лучшее, мне кажется, что печатные прессы всего мира лишь бесконечно прессуют пульпу недостаточных душ, которую недостаточные критики именуют литературой, поэзией, прозой. Это бесполезно, если не считать, может, той единственной яркой искры, что удерживается редко, умеет это.

Почав 2-ю бутылку вина и оглядываясь на это письмо, я отмечу, что, если вообще это когда-нибудь увидят, сошлются на то, что Буковски помянул Черных и Гомосексуалистов, будто у него к ним отвращение. Следовательно, давай упомяну: женщины, мексиканцы, лесбиянки, евреи.

Давай заявлю: отвращение у меня к Человечеству, а особенно – к творческому писателю. Дело не только в эпохе Водородного страшного суда, это еще и эпоха Страха, Невообразимого Страха.

Белыш мне тоже не нравится. Я сам Белыш. Что мне нравится? Вот починать эту 2-ю бутылку вина нравится. Надо зачистить денек. Сегодня проиграл на бегах десять долларов. Что за бесполезность. Как дрочить в горку каплющих горячих пирожков.

Меня всегда довольно-таки восхищали китайцы. Наверно, потому, что большинство их так далеко.

Рассказ «Хряк» не опубликован до сих пор.

[Карлу Вайсснеру]

29 мая 1982 г.

За «Хлеб с ветчиной» было трудно сесть, записать первое слово. Потом стало полегче. Думаю, для того чтоб получилось, у меня набралась дистанция. Прежде чем начать, я думал об этом месяц или около того. В конце концов, кому охота читать всякую дрянь о детстве? Она вытаскивает наружу худшие виды письма.

Я надеялся втащить внутрь чувство смешного и какой-то юмор.

Родители у меня были странные. О да. В книге этого нет, но однажды я вернулся с бичарни и весил 139 фунтов, так они взяли с меня за комнату, стол и стирку. Может, в «Мастака» это вставил. Не помню.

Теперь я опять играю со стихами. Хотя «Ловчила» недавно попросил у меня рассказ, поэтому я сел и настукал им песенку под названием «Хряк». Мне понравился их отказ: «…сюжетный материал попросту слишком силен для нас. А особенно – скотоложество и также его жестокий результат, которые, чувствуем мы, принять не можем».

Поэтому я пнул его в немецкий «Плейбой». От него они наверняка высрут сырой wiener schnitzel, но я рассчитываю получить его назад.

[Лоссу Пекуэньо Глэйзьеру]

16 февраля 1983 г.

Точно я не знаю, как оно получается. В том смысле, что не пишу сейчас намного лучше, чем десятки лет назад, когда умирал от голода в маленьких комнатушках, и на парковых скамейках, и в ночлежках, и пока меня чуть не убивали на фабриках и на почтамте. Тут как-то действует живучесть: я пережил многих редакторов, отказывавших мне, да и некоторых женщин тоже. Письмо мое теперь отличается лишь тем, что оно меня больше развлекает. Однако все происходит очень быстро – вот ты пьяный бич, который дерется с пьяными, удолбанными и безумными женщинами в низкосортных квартирах, а потом сразу, кажется, ты уже в Европе и входишь в зал, а там тебя ждет 2000 человек, чтоб ты им стихов почитал. И тебе уже 60 лет…

Я теперь приближаюсь к 63, и мне больше не нужно устраивать читки, чтобы добыть себе вина и квартплату. Если б я хотел стать актером, я бы им стал. Принимать позы перед толпой не входит в мои представления о том, как нужно кончать. Мне поступают предложения. Недавно вот услышал от одного приятного малого, который к тому же писал мне в прошлом году: «…некоторые из принявших – Джон Апдайк, Чеслав Милош, Стивен Спендер, Эдмунд Уайт, Джонатан Миллер, Дик Кэвитт и Уэнделл Берри. Поэтому, как видишь, ты окажешься в хорошей компании…»

Я ответил ему, нет. Хотя «гонорар» предлагался обильный.

Зачем этим людям обязательно это делать?

Ну, так или иначе, я вот что пытаюсь тут сказать: достаток денег в данный момент позволяет мне жить в маленьком городке Сан-Педро, где люди вполне нормальны и легки, и скучны, и хороши, и где-то вокруг найти писателя, или художника, или актера будет трудновато. Вот где я могу теперь жить со своими 3 кошками и почти каждый вечер пить и печатать до 2 или 3 часов ночи. А на следующий день бега. Больше ничего мне не нужно. А беды тебя (меня) всегда отыщут. По-прежнему хорошие и несчастные мгновенья с женщиной. Но мне нравится расклад. Я рад, что я – не Норман Мейлер, или Капоте, или Видал, или Гинзбёрг, читающий со «Стычкой», и я рад, что я не «Стычка».

Я вот к чему: когда к тебе подваливает Удача, не позволяй ей тебя Поглотить. Стать знаменитым, когда тебе около двадцати, – это очень трудно преодолеть. Когда становишься полузнаменитым, когда тебе за 60, приспосабливаться легче. Старина Эз Паунд говаривал: «Работу делай». И я в точности понимал, о чем он. Хотя для меня писать – никогда не работа, все равно что пить. И я, конечно, сейчас пью, и потому если вдруг тут что-то немного запутается, что ж, таков мой стиль.

Не знаю, знаешь. Взять вот некоторых поэтов. Какие-то начинают очень хорошо. В том, как они это записывают, есть вспышка, зажигание, азарт. Хорошая первая или вторая книжка, а потом они, похоже, как-то растворяются. Озираешься, а они уже преподают ТВОРЧЕСКОЕ ПИСЬМО в каком-нибудь университете. Теперь они уже знают, как ПИСАТЬ, и намерены научить этому других. Это болезнь: они себя приняли. Невероятно, что они так могут. Как будто кто-нибудь приходит и рассказывает мне, как ебаться, поскольку он считает, что сам ебется хорошо.

Если и есть хорошие писатели, я не думаю, что они расхаживают, прогуливаются, болтают налево и направо, изобилуют и думают при этом: «Я писатель». Они живут потому, что больше нечего делать. Оно скапливается: ужасы и не-ужасы, и разговоры, спустившие колеса, и кошмары, вопли, хохоты и смерти, и долгие пробелы нуля, и все такое, оно начинает подбиваться, а потом они видят печатку и садятся. И оно выталкивается наружу, нет никакого плана, оно просто происходит: если им по-прежнему везет.

Нет никаких правил. Я больше не могу читать других писателей. Я одиночка. Но я заимствую у других в своих паузах нуля. Мне нравится хороший профессиональный футбольный матч, или боксерский поединок, или конский заезд, где все претенденты почти равны. Такие состязания часто выявляют чудо мужества, и мне становится от этого хорошо, если я это вижу, оно мне придает немного живости.

Одолевать эту игру и при этом пить сильно помогает, хотя рекомендовал бы я такое немногим. Большинство моих знакомых пьянчуг вообще нисколько не интересны. Конечно, большинство трезвых людей – тоже нет.

О наркотиках, я их применял, конечно, только бросил. Трава уничтожает мотивацию, и от нее всегда запаздываешь, а идти при этом некуда. Я могу понять более тяжелые наркотики, за исключением кокса, который тебя никуда не заводит и даже не дает тебе понять, что ты там. Под «пониманием» тяжелых наркотиков я имею в виду, что способен понять тех, кто способен выбрать этот путь: первый яркий трип, а потом прочь. Скорей как развлекательное самоубийство, знаешь? Но я алкаш, такие дольше держатся, могут больше напечатать… Познакомиться с большим числом женщин, попасть в больше тюрем…