— Конечно, я это сделаю, — сказала она.

Это был не дневник. Ему никогда не нравилась идея дневниковых записей. Они свидетельствовали о пустом тщеславии. Что еще могло заставить людей записывать унылое течение своей повседневной жизни и затем передавать его потомкам? Неужели они в самом деле думали, будто потомкам нечем больше будет заняться?

Его записки были иного рода — разрозненное собрание мыслей, впечатлений и воспоминаний, которые он оставлял для себя. Не забывая о поступках. Вот поступки не были рутиной.

Он держал при себе только один блокнот и, когда его страницы заканчивались, уничтожал его, обычно сжигал. При этом он не испытывал чувства потери. Скорее наоборот. Он заполнял девственно чистые страницы нового блокнота с возобновившейся страстью и, начиная сначала, рассказывал истории с мельчайшими подробностями, возвращаясь к самым первым дням.

Годы сулили хорошие перспективы. Он постоянно развивался — как и его записи.

Что могли дать отрывочные воспоминания того, кем он был раньше? Зачем снова возвращаться к юношескому смущению во время долгого возвращения домой под дождем от миссис Бекетт? Куда лучше рассматривать это событие в соответствующем контексте, как часть того, что отболело, но было необходимым шагом в его преображении.

Если бы дело было не в миссис Бекетт, Бад-Райхенхал никогда бы не случился. В этом была нерушимая логика.

Ее звали Констанца, и она была кузиной Лутца Кеттельмана. Раскованная блондинка, она все время подчеркивала, что на два года старше обоих парней, хотя не переставала искать их общества при любой возможности. Ее фанаберия раздражала его, когда она касалась Лутца. Когда же Констанца разговаривала с ним, что случалось достаточно часто, он просто улыбался и думал о лице миссис Бекетт в постели и о ее больших обнаженных ягодицах.

Констанца была не единственной причиной, по которой он с нежностью вспоминал времена в Бад-Рейхенхале. Он ценил упорядоченность, тевтонский порядок, почти комическую преданность лечению солеными водами и старательным упражнениям. В то время Германия еще испытывала трудности, но уже подул ветер перемен, принося облегчение Кеттельманам и иже с ними. Завтрак в их отеле подавали ровно в восемь, и, пока деловитые и услужливые официанты крутились возле их длинного стола под навесом на террасе, герр Кеттельман набрасывал распорядок дня и разбирался со своими группами, заставляя их повторять полученные указания, чтобы не было осечек. Так как у детей не было заболеваний, которые каждое лето влекли взрослых на воды в Бад-Райхенхале, они проводили утренние часы в ваннах курорта. Это было не пустое времяпровождение. Окружающая природа предоставляла много возможностей нагулять здоровый аппетит к ланчу. Пейзаж был выразительным — древние, поросшие соснами горы и глубокие изумрудно-зеленые озера.

Констанца любила прогулки, но еще больше она любила купаться, и большую часть времени их троица проводила возле Тумси, озера к западу от города. Он много общался с Лутцем и в Бруклендсе, но их дружба окрепла на берегах этого озера, где они валялись на солнце и плавали в кристально чистой воде. Может, дружба и была преувеличением, но он и сейчас помнил чувство привязанности к той компании.

Констанца не раз упоминала о смерти его отца, словно знала, что это событие не оставило зияющую дыру в его жизни. Однажды, когда Лутц, стоя у воды, кидал камешки, а они вдвоем сидели на травянистом берегу озера, Констанца сказала, что может читать его мысли, и он истолковал это как намек — она чувствовала, что он положил на нее глаз. Он не смутился. Смущение относилось к тем эмоциям, которых он больше не испытывал. Кроме того, девушка была права. Трудно было не обращать, когда она шествовала в купальном костюме, на ее длинные руки и ноги, высокую упругую грудь. Он спросил, целовалась ли она когда-нибудь с мальчиком. Конечно нет, последовал возмущенный ответ, она целовалась только с мужчинами. Но попытка унизить его не достигла цели, и у нее чуть глаза не вылезли из орбит, когда он рассказал ей о миссис Бекетт. Он опустил подробности, как шантажом затащил ее в постель, но откровенно рассказал, как все было. Он также попросил ее ничего не говорить Лутцу. Это был их секрет.

Уловка сработала. В последующие дни секрет все острее давал о себе знать. Констанца держалась надменно, как всегда, может, даже еще больше, но он ловил взгляд заговорщицы, который она бросала в его сторону, и порой как бы случайно касалась его. Затем последовали торопливые приглушенные вопросы, когда же они на минутку останутся наедине. Неужели он в самом деле занимался этим с миссис Бекетт? И в самом ли деле все было так, как он рассказывал?

Вечером накануне отъезда из Бад-Райхенхале Констанца отвела его в сторону и предложила встретиться позже, когда все уже пойдут спать. Она обставила это как последнюю прогулку к озеру, прощание с ним. Ее объяснение, почему в эту экспедицию не стоит приглашать Лутца, заключалось в том, что его спальня располагается рядом с комнатой его родителей и он может все испортить, если присоединится к ним.

Это была теплая, наполненная ароматами ночь, и свет полумесяца освещал дорогу к озеру. Они разделись и сплавали к большой скале и обратно. Затем целовались на мелководье, и ее руки нерешительно обхватили его плечи. Констанца слегка вскрикнула от боли, когда его пальцы грубовато стиснули ее тело. Констанца немедленно отпустила его и выскочила из воды — длинная, стройная и молочно-белая в лунном свете. Он понимал, что его грубость убила момент, но черт бы его побрал, если он станет слушать упреки. Кроме того, ведь это она соблазнила его обещанием чего-то необычного.

Девушка была слишком занята, натягивая одежду, чтобы заметить его приближение. Схватив Констанцу, он развернул ее к себе, прижался к ее рту губами и с силой сунул язык ей в рот. Конечно, она сопротивлялась, даже когда он пригрозил, что может причинить ей боль, если она не прекратит. Самым умным было схватить ее за волосы, тем более что от этого не останется следов. Эти действия заставили ее подчиниться — достаточно, чтобы он сделал с ней все, что хотел, прямо на траве рядом с озером. Одновременно он говорил ей, почему это делает. После месяца ее чванства ему было что сказать. И чем яростнее девушка старалась высвободиться из-под него, тем больше удовольствия он получал от ее сопротивления; глубоко в нем жило темное чувство удовлетворения, которое он не испытал с миссис Бекетт. И когда все было кончено, он не поблагодарил Констанцу и не пообещал вечного молчания, как поступил с миссис Бекетт. Напротив, он пригрозил, что ее ждет страшная кара, если она заикнется хоть словом.

Пока девушка одевалась, он поразмыслил и попытался внушить ей, что это будет ее слово против его слова. И если даже она убедит родителей, что все это правда, от ее репутации останутся только лохмотья.

— Я понимаю, — сказала она.

Похоже, что так оно и было.

На следующее утро Констанца явилась к завтраку ровно в восемь часов, спокойная, но разве чуть более подавленная, чем обычно. Ее настроение можно было списать на необходимость возвращаться в Бремен после прекрасного месяца в Альпах.