Мир в глазах Генезипа невыносимо увеличивался в размерах. Она же, как в горячечном кошмаре, уменьшалась, становилась маленькой косточкой гигантского плода, отдалялась и исчезала в пропасти ожидающей его судьбы. Им снова овладел страх. «Разве я трус?» — спросил себя Зипек, распятый на своем приватном крестике. Впоследствии крест станет огромным и будет неотделим от Зипека — врастет в его тело и даже в нижние конечности духа, Нет, бедный Зипек Капен, немного поздновато теряющий невинность выпускник гимназии, не был трусом. Его нынешний страх был, в сущности, метафизического происхождения и не компрометировал нарождающегося в мальчике мужчину. Генезип впервые по-настоящему ощутил свое тело. Спорт и гимнастика не имеют к этому отношения. Мышцы его «системы» (как выражаются англичане) слегка напряглись, и он подошел на два шага к стоящему перед ним зловещему божеству — божеству, с которого на узорчатый ковер как раз упали трусы, весьма, между прочим, изящные. Но что он понимал в этом! Тело, а там рыжий огонь... Зрелище было невыносимым. Он опустил глаза и внимательно вглядывался в многокрасочный ковер, словно изучение персидских узоров было в этот момент важнейшим делом. Лишь искоса он видел нижнюю половину адской картины. Княгиня отвернулась и легким движением избавилась от лежащих на полу трусов, а затем, не глядя на Зипека, с пленительной грацией маленькой девочки сняла блестящие чулки. Так блестит полированная сталь какой-нибудь мощной машины. Масштаб менялся ежесекундно — все постоянно колебалось между бробдингнагизмом и лилипутизмом, как в пейотлевых видениях. (Ирина Всеволодовна носила под коленями круглые подвязки.) Генезип увидел ее ноги, такие прекрасные, что ни одна греческая статуя... да что тут говорить: ноги, будто живущие своей, независимой от божества жизнью, голые, неприличные... Ведь нога сама по себе не является чем-то таким уж прекрасным, скорее чем-то дьявольским, более чем неприличным. А тут — черт побери! — просто чудо. Именно такое, а не иное, именно здесь в этот момент безвозвратно уходящего времени, обреченного скользить в пропасть жизненного прошлого, чудо — пытка взрывающегося от насыщения самим собой момента, — все-таки оно еще есть, еще длится. Генезип посмотрел ей в лицо и окаменел. Это было лицо «ангела распутства» — да, другого определения не подберешь. АНГЕЛ РАСПУТСТВА. AAA, aaa... Разнузданная до границ безумия прелестница со своей непостижимой потусторонней святостью была чем-то не-вы-но-си-мым. Особенно имея в виду эти ноги и спиралевидный рыжий клочок, скрывающий отвратительную тайну всех начал. Как мог оттуда появиться на свет этот отталкивающий красивый верзила, с которым он недавно познакомился? Невероятное изумление соединилось в Зипеке с ужасно докучливыми общежизненными и половыми терзаниями, его распирало изнутри, как дождевой гриб, как напившегося крови клопа. Он никогда не осмелится подойти к ней, между ними никогда ничего не будет, и он никогда, до конца своих дней, не сможет избавиться от невыносимого состояния внутреннего страдальчества. Вместо гениталий он со смятением ощущал нечто квелое и бессильное, какую-то нечувствительную рану. Он был кастратом, ребенком и дураком.

— Боишься? — спросила княгиня с чарующей улыбкой дугообразно изогнутых губ, блаженно встряхивая гривой медных волос. Сейчас она не думала о том, что сегодня в нем было что-то подозрительное, — она забыла о своих предположениях. Страстное желание вступило в ее неувядаемые чресла и вместе с другими предчувствиями судорожно опрокинуло внутренности в какую-то всепоглощающую бездонную вогнутость. Вязкая сладость расползлась в ее кровоточащем, наболевшем, уносящемся ввысь сердце: сейчас она могла втянуть в себя весь мир, а не только этого малюточку, мальчишечку, мальчоночку, мальчуганчика, парнишку, паренечка с созревшим уже мужским началом, этого прелестного ангелка, в брючках которого было кое-что для нее — мягкое, бедное, несмелое, которое вскоре грозно возвысится, как указующий перст на грозовом летнем небе, и будет олицетворять его самого (и даже его душу), а затем растерзает ее (заодно и себя — о непонятное чудо такого наслаждения), убьет, уничтожит и будет наслаждаться кровавой, как ее сердце, ненасытимостью до тех пор, пока не забьется вместе с ней в позорных, унижающих и триумфальных для него — виновника этой адской забавы — спазмах неги. Что мужчины знают об истинном наслаждении! Они делают что хотят, лишь отчасти понимая, что наслаждение усиливается до безумия благодаря тому, что «она» является именно этой, а не другой, если не принимать во внимание некоторых мелких чувств. Но они, несчастные, не знают, что значит чувствовать в себе, внутри себя усмиренного, обесславленного и все же огромного и могущественного виновника наслаждения. Это он делает со мной что хочет, он там, во мне — бессилие подчинения чужой силе — вот что запредельно. И к тому же ощущение упадка его обладателя, этого животного. «Нет, я больше не вынесу, я сойду с ума», — шепнула княгиня, разрываясь на части от похоти, охватившей все ее тело, на которое этот болван не отважился посмотреть как покоритель. Так размышляла бедная Ирина Всеволодовна. А как все произошло на самом деле? Об этом лучше бы вообще не говорить. И можно было бы не говорить, если б не некоторые обстоятельства, свидетельствующие о том, что сказать все же нужно.

Теперь только почувствовал Генезип смысл своего пробуждения от детских снов. (В который уже раз?) Ярусы человеческой души бесконечны — нужно лишь уметь неустрашимо продвигаться по ним — либо покоришь свою вершину, либо погибнешь, но в любом случае это не будет собачьей жизнью бездарей, знающих лишь, и то не очень, что они существуют. Ха — попытаемся. Разговор князя Базилия с Бенцем вдруг высветился — так солнце, подкатив к западу, высвечивает сгрудившиеся на востоке облака, бросая на них, уже из-за горизонта, свои умирающие малиново-кровавые лучи. Где он был в этот момент — Генезип не знал. Он переступил границу своего прежнего «я» и навсегда отрекся от интеллекта. Это было первое преступление против самого себя. Схватка двух миров, которые олицетворяли спорщики, дала нулевой результат. «Жизнь сама по себе» (самое обманчивое понятие заурядной человеческой толпы) открыло перед ним путь к падению. Отказываясь от мнимой скуки, необходимого понятия для тех, кто начинает жить, он тем самым отказывался от жизни, ради которой приносил в жертву это понятие. (Этот закон применим не ко всем, но сегодня найдется немало людей, которые б е з з а к о н н о поступают подобным образом.) Грозное божество без трусов и чулок, с «czut’-czut’» обвисшими, но пока еще (грозно поднятый палец — одинокое напоминание) красивыми грудями (Генезипу виделись неизвестные плоды с другой планеты) стояло молча, покорно, с любовью в глазах. В этом был весь ужас. Но об этом не знал невинный младенец. Зипек не знал также, насколько привлекательны для нее были его беспомощность и смущение, какую глубокую, раздирающую нутро застывшими в колючие кристаллы слезами, почти материнскую любовь пробуждал он, помимо желания, именно потому, что был в эти страшные времена редким экземпляром эротически наивного подростка. А здесь, как назло, отвращение... Как может отвращение к себе, с одной стороны, совмещаться с возвышенными чувствами к предмету этого отвращения, с другой? Тайна. Неисповедимы судьбы, зависящие от разных сочетаний гормонов. Вкус такого коктейля всегда может преподнести неожиданность. Но должно же все это кончиться раз и навсегда, черт возьми, и начаться что-то другое — иначе эта минута улетучится, эта единственная минута, которой нужно насладиться, н а с л а д и т ь с я — ах...