Зазвонил телефон. Это была племянница Марисоль с известием о том, что Мари-соль съела испорченную джамбалайю и появится самое раннее в среду. Следующие несколько минут Грейс бесцельно бродила по квартире, качаясь как одуванчик в ожидании легкого ветерка.

Теперь, после того как все ее утренние усилия пропали даром, ей нужно было чем-то занять себя. Бабушкин платок, перекинутый через ручку стула, заброшенный и рваный, помог ей. Грейс вознамерилась немедленно отнести его в магазин пряжи на Бродвее и отдать в починку. Она как будто открыла свое истинное предназначение. Несколько умелых стежков — и все снова будет в порядке, по крайней мере с платком. А на обратном пути она может заскочить в домовладельческое агентство и внести плату за старую квартиру Лэза. Изучив показания комбинированного термометра-барометра, который отец установил за кухонным окном, взяв платок, чековую книжку и ключ, Грейс вышла из дома.

На столике в вестибюле она заметила белую почтовую открытку — послание от ее гинеколога, напоминавшее о том, что она записана на ежегодное обследование. В противовес прочим предзнаменованиям Грейс восприняла открытку как доказательство того, что планеты расположились удачно и действуют в полном согласии.

Стоял прекрасный солнечный день, и все вокруг, включая тротуары, сияло. Грейс ощущала прилив жизненной энергии, чего почти не случалось с ней за последние недели. Она поднялась по крутой, устланной ковром лестнице и позвонила в дверь магазина пряжи, существовавшего на Бродвее сколько она себя помнила. Замок щелкнул, и дверь открылась. Войдя, Грейс поначалу никого не заметила. Вдоль стен ровными рядами были разложены мотки пряжи; клубки шерсти переполняли плетеные корзины. Образцы свитеров висели на деревянных распялках над большими окнами, а посреди комнаты стоял длинный деревянный стол с муляжами. Тут же помещался богатый набор наполовину законченных узорных образчиков вязального искусства.

Из-за прилавка вышла женщина. Подняв с пола большую коробку, она поставила ее на стол. Ее волосы с малиновым отливом были собраны в высокую прическу, тело облегало подчеркивающее формы платье с цветочным рисунком, а на плечи была накинута бледно-лиловая шаль. Грейс неподвижно ждала. Наконец женщина оторвалась от своих занятий и спросила:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Я думала, не возьметесь ли вы починить это, — сказала Грейс, открывая сумку.

— Починкой не занимаемся, — отрывисто и довольно резко ответила женщина. — Мы обучаем, составляем рисунки, выявляем повреждения, высылаем материалы. Специально для вас мы ничего делать не будем.

— Жаль, — сказала Грейс, — я совершенно не умею вязать крючком.

— В каком состоянии ваша вещь? — спросила женщина, немного смягчаясь.

Надев очки в черепаховой оправе, она разостлала платок по всему прилавку, словно готовясь произвести полное медицинское обследование. Скользнув молочно-белыми руками по обмахрившимся краям платка, она покачала головой, оценивая ситуацию.

— Лучше начать все сначала, — сказала она наконец. — От него одно воспоминание осталось.

Грейс почувствовала сильнейшее желание вырвать платок у этой женщины, похожей на сову.

— Я не могу.

— Начните заново. Так или иначе, он слишком винтажный, — сказала женщина ровным, бесцветным голосом. Мать Грейс пользовалась этим словом, чтобы описать дизайнерские вкусы Франсин Шугармен. «Винтажным» в сознании матери было что-то употреблявшееся еще до эпохи шестидесятых.

— Надо по крайней мере попробовать, — спокойно ответила Грейс. — Он у меня уже так давно.

— Дело ваше. Что бы вы хотели?

— У вас продается такая пряжа? — спросила Грейс.

— Вы имеете в виду омбре?

— Полагаю, да, — ответила Грейс.

— Акриловой пряжи мы не держим. А «Вулворт» уже давно и надолго закрылся.

Непонятно почему, но, пока Грейс сворачивала платок и аккуратно укладывала его в сумку, на глаза у нее навернулись слезы. Она повернулась, чтобы идти. Когда она уже была в дверях, женщина догнала ее и положила руку ей на плечо.

— Я могла бы показать вам несколько простых стежков. Это поможет вам отвлечься.

Грейс села на скамеечку, а женщина, порывшись в корзинке, достала моток пряжи мягких, приглушенных тонов — лилового и серовато-зеленого. Она завязала нить простым скользящим узлом, накинула его на вязальный крючок и показала Грейс, как могла вязать ее бабушка. Сначала, пока Грейс не наловчилась, ее пальцы двигались медленно и неловко. Закончив свой квадрат, она окончательно успокоилась. Глядя на квадрат четыре на четыре дюйма, который держала в руках, Грейс не могла поверить, что связала его сама.

— И так один за другим, — заверила ее женщина. — Вот и вся премудрость.

— Понятия не имела, что это так просто, — сказала Грейс.

— Как вас зовут? — спросила женщина, обрезая конец нити крошечными золотыми ножницами в форме аиста.

— Грейс.

— А меня Пенелопа. Понимаете, Грейс, почти все на свете очень просто… это люди все усложняют. — Она положила пять мотков пряжи и вязальный крючок в пластиковый мешок. Грейс предложила заплатить, но Пенелопа отказалась. — Просто я запишу это за вами, — сказала она. — Когда свяжете несколько квадратов, приходите снова, и я покажу вам, как сложить их вместе. И оставьте платок. Посмотрю, что с ним можно сделать.

Вестибюль дома, в котором когда-то жил Лэз, недавно покрасили, подновили и в точности восстановили его былой блеск — с вымощенным булыжником въездом для экипажей, золочеными панелями и хрустальными люстрами. Внешняя известняковая облицовка тоже подверглась изменениям, и вся южная сторона была затянута черной сеткой, как будто огромная вуаль свисала с куполов. Однако, несмотря на все улучшения, внутри здания по-прежнему висел застоявшийся запах, насквозь пропитавший коридоры и лестничную клетку, — смесь тяжелого духа подгорелых тостов, папайи и нафталина.

Танцевальная школа, которую Грейс посещала вплоть до подросткового возраста, занимала в мезонине того же дома большое помещение с зеркалами от пола до потолка и окнами вдвое выше обычных. Мать Грейс обычно ждала на одной из обитых выцветшим ситцем кушеток в вестибюле, когда появятся ее Грейс с леденцом в обтянутой белой перчаткой руке и, как правило, с дыркой на колене, там, где проехалась она в своих белых колготках по натертому мастикой полу. Лэзу эта сценка казалась забавной, и он назвал Грейс своей маленькой дебютанткой, как-то вечером провальсировав с ней по мраморному коридору до самого лифта.

Они с Лэзом жили в его старой квартире около полугода, пока Грейс не стало невтерпеж; ее мутило от замкнутого пространства и крикливых полоумных соседей, с которыми Лэз однажды среди ночи поскандалил, постучавшись к ним в дверь, хотя на нем не было ничего, кроме овчинных шлепанцев. На следующий вечер они пригласили этих соседей на небольшую пирушку с пирожными из пропитанных бренди груш и белой сангрией. Позже Лэз только смеялся над баталиями за стенкой. Он, как и Грейс, обладал избирательной памятью, но, похоже, помнил только хорошие дни, прожитые в этой квартире, — а они целиком и полностью относились к эпохе до появления Грейс.