Васильев выл в подушку, без звука, с горькими слезами. А хотелось орать и бить кулаком по столу. И напиться, залить горе водкой. Хоть и говорят, что это не метод, но другого, лучше, он не знал.

В палату вошла медсестра Танечка. Она к Васильеву относилась не равнодушно, всегда старалась его повеселить, заигрывала с ним. Сейчас она молча приготовила шприц, аккуратно и легко сделала укол и тихонько ушла.

— Спи, мужик. — Аристархов поправил на нем одеяло. — И живи за двоих. Тебя мы поднимем.

Он вышел из палаты и выключил свет.

Леха Васильев полежал пять минут, успокаиваясь — укол хорошо действовал. Потом сбросил со стула полотенце и журналы, под которыми прятал от врачей ноутбук.

«Выйди, пожалуйста, в аську», — написал он Катерине смс-сообщение и включил компьютер.

* * *

Катерина проснулась мгновенно, услышав, как «булькнул» мобильник, прочитала эсэмэску, набросила на себя теплый халат и села к столу. Через минуту произошло соединение.

Он писал ей медленно. Его сообщения не требовали от нее никаких комментариев, поэтому она просто читала его монолог.

«Макса больше нет, Катька! Я плачу, потому что мне очень больно, потому что в его смерти я виню себя…

Он был для меня всем — и другом, и компаньоном, и братом. И я ничего этого ему никогда не говорил, это и так само собой подразумевалось. Мы, мужики, так приучены: зачем говорить, если и так все понятно?… А сейчас мне так жалко, что я этого ему не говорил…

Я не знаю, как сейчас жить?! Как?!

У него мама старенькая, которая еще ничего не знает. И дочка Машка. Ей всего пять лет. Жены нет. Была, Нинка. Непутевая баба, которая бросила их, когда девочке и года не было. Макс так боялся за Машку, что ни о каких других бабах даже думать не хотел. Не мог представить, что кто-то кроме него будет Машуту воспитывать. Да не дай бог обидит… Вот так с мамой вдвоем и растили ее…

Что теперь будет с ними? Я не про деньги. Этим поможем. Я про то, что они вдвоем на всем белом свете остались. Без мужика в доме.

Кать, ну почему так?! Почему мерзость всякая живет, а хорошие люди уходят так рано… И как теперь жить мне с этим грузом???

Мы так часто любим, но не говорим об этом. Все думаем — потом. Еще успеем. А потом вдруг получается — не успели. Опоздали! Я не хочу больше опаздывать, Катька! Я люблю тебя! Я и выжил только потому, что ты меня ждешь. Знаешь, когда мы с тобой только эсэмэсками общались, мне рассказывали потом, что все больные приходили к моей палате, чтобы узнать, были ли мне сообщения от Кати. А доктор мой любимый, Борис Романович, тот вообще сказал, что от больницы выпишет тебе благодарность. Потому что ты — лучшее мое лекарство».

Она не знала, как помочь ему. Какие слова утешения найти? Ей еще никогда не приходилось вот так в лоб сталкиваться с такой бедой.

«Глухопятый мой дорогой! — написала Катерина. — Я знаю, как это больно. Это надо пережить. Попробуй разделить все это на двоих, на тебя, и на меня…»

Они еще немного пообщались. Наконец Леха Васильев написал Катерине:

«Катик-котик, а я засыпаю, мне укол сделали… Ты прости, но надо закругляться, пока я совсем не сломался…»

Она так и не уснула до утра. Лежала, смотрела в темный потолок и думала. Думала о том, как странно иногда складывается в жизни. Сколько раз они встретились-то с Лехой Васильевым? Четыре? Пять? Ну, максимум шесть! А он стал ей таким родным и близким за это время.

С Лехой Васильевым все было по-другому, поэтому и не важно было для нее, сколько раз в этой жизни они встретились. Важно то, что между этими встречами они жили друг другом. То что это было так, Катерина не сомневалась. Какие сомнения! Мысли в одну сторону, сны одинаковые, одновременные звонки друг другу. В конце концов, они просто чувствовали друг друга на расстоянии. Вернее, «чуЙствовали»!

Катерина улыбнулась, вспомнив неуклюжее Лехино выражение, крепко обняла подушку и мгновенно уснула.

* * *

Леха Васильев так и не уснул в эту ночь. Укол, конечно, сломал его, но назвать сном это забытье было нельзя. Какое-то болезненное потустороннее пребывание. Зато под утро его зашибло капитально. Да так, что он с трудом проснулся, когда медсестра Танечка пришла делать ему очередной укол.

Она потрепала его за ухо.

— Ау! Просыпайся, соня!

Пришлось через силу открыть глаза и потерпеть, пока Танечка шлепнет в продырявленную, как дуршлаг, пятую точку.

— Не больно?

Танечка всякий раз склонялась к Лехе Васильеву куда больше, чем к другим пациентам, заглядывала в глаза, улыбалась нежно. Незамысловатые женские штучки в ее поведении Леха Васильев сразу разглядел, как только смог что-то разглядывать. Танечка задерживалась возле него чаще, чем надо. Поправит одеяло, погладит по голове, спросит что-нибудь и дождется ответа, пока Леха невнятно его промычит.

— Сегодня я тебя буду готовить к одной не очень приятной процедуре, — объявила Танечка, взяв Леху Васильева за руку.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Голова болит?

Он утвердительно кивнул.

— Ну вот, доктор будет смотреть тебя. А до этого не очень приятная процедурка. Противно и больновато, но надо…

Боли он не боялся, умел терпеть. Именно терпеть, зажавшись в комочек. Но «процедурка» выбила его из колеи. Было больно до слез. Казалось, из него вытащили позвоночник, вытянули все нервы. Местный наркоз не спасал. Когда Васильева привезли в палату и положили на живот, прикрыв сверху одеялом, он не выдержал. Слезы сами по себе потекли из глаз, впитываясь в подушку. Он пролежал до вечера в таком забытьи, откликаясь только на Танечкины уколы. Отказался от обеда.

Васильев думал про Катьку, и мысли о ней еще больше бередили душу. Как там она? Информации минимум, нервничает, наверно. А вдруг устанет от этого? Как тогда?

Не заметил, как за окном сгустились ранние зимние сумерки, в палате потемнело, только лампочки на каких-то приборах мигали. Васильев устало прикрыл глаза. Весь день он гнал от себя мысли о том, что Макса нет, что он уже где-то далеко. Ему не больно и не холодно, хотя, наверно, как и положено, он лежит где-то в больничном подвале, накрытый простыней… «Боже мой! Как все хрупко в природе! — думал Васильев. — Еще совсем недавно мы с ним сидели в нашей гостинице целую ночь перед этой поездкой, просчитывали нашу операцию до мелочей, а сегодня меня совсем не волнует ее исход, потому что нет Макса. Потому что, даже если очень захотеть, ничего не изменить. Я даже слова нормально сказать не могу!»

Скрипнула дверь, кто-то шепотом сказал: «Заходите, сейчас мы его разбудим».

«Кто это?» — подумал Леха Васильев.

Включилась неяркая лампочка над дверью. Леха почувствовал на плече у себя руку доктора Аристархова. Он ее узнавал уже безошибочно. Он попытался что-то промычать, а доктор ему сказал: