Лера в ответ в упор посмотрела на Вилена и коротко переспросила:

– Ты что, дурак?

И тогда он заюлил, что он не всерьёз и, мол, просто проверял её, реакцию отслеживал.

Королёв Сергей Павлович

Трудно назвать Сергея Павловича Королёва мечтателем. Можно, наверное, сказать, что он бывал мечтателем – в короткие минуты соответствующего настроения, в кругу соратников (или людей, которых он хотел сделать своими соратниками). С другой стороны, если бы не его мечты, мечты о звёздах, с планёрной коктебельской и гирдовской юности начинавшиеся, не состоялись бы, можно сказать уверенно, ни советская космическая программа, ни первый спутник, ни полёт Гагарина.

Сергея Павловича многие знавшие его характеризовали и вспоминали как человека хитрого, упрямого, пробивного, однако умеющего подлаживаться и подстраиваться к любому начальству. Не будь он наделён этими качествами – не выжил бы в тридцать восьмом году в роли зэка сначала в тюрьме, потом на пересылке и в колымском лагере. Не протянул бы шесть лет в московской и казанской «шарашках». Не стал бы сразу после войны – при том, что был вчерашней «лагерной пылью» – одним из создателей нового перспективного направления: ракетостроения. Не выбился бы в главные конструкторы и не оттеснил на второй план своих ещё недавно равноправных коллег по подлипкинскому КБ, а потом и по совету главных конструкторов.

И когда надо было быть хитрым и лукавым властителем и царедворцем – Королёв бывал им. Другое дело, что конечной целью его никогда не оказывались, не дай бог, деньги, награды или ещё большая власть. Нет, только интересы Дела, с самой высокой буквы понимаемые, престиж страны и продвижение вперёд по тому маршруту, который он сам для себя наметил – по маршруту космическому.

Так и в истории с обещанием, которое он дал Феофанову: если тот переделает корабль «Восток» из одноместного в трёхместный, тогда займёт одно из кресел в полёте. Дело тут крылось для Королёва не только в обещании – хотя, конечно, любой руководитель тем и силён и уважаем среди подчинённых, насколько в состоянии выполнять свои перед ними обязательства. Вопрос заключался и в другом: Феофанов, один из создателей корабля, кандидат технических наук и заведующий профильным сектором – сколько всего он сможет понять в ходе полёта о своём изделии! Сколько расскажет! Каким опытом обогатится, который для создания новых кораблей, лунных и марсианских, пригодится! С грядущим полётом Феофанова имелась вторая зацепка, о которой категорически никому Королёв не говорил, но которая, тем не менее, была важна.

При отборе самого первого отряда космонавтов медики, считал главный конструктор, слишком завысили планку своей к ним требовательности. Отбирали мало того что изначально здоровых ребят, военных лётчиков, так ещё с прямо-таки идеальным здоровьем! Чтоб ни к одному параметру комар носу не подточил. И это, наверное, было ошибкой, стал понимать Королёв к шестьдесят четвёртому году. Потому что, если разобраться, в космос может и должен при необходимости летать любой мало-мальски здоровый человек. У Феофанова, конечно, по меркам первого отряда, здоровье оставляет желать много лучшего. У него близорукость! В детстве перенёс язву! Нету пары пальцев на левой руке! Да таких в шестидесятом на пушечный выстрел не подпустили бы к полку подготовки космонавтов! Но Феофанов (в понимании Королёва) должен был стать прорывом. Раз такой товарищ слетает и благополучно вернётся – значит, в дальнейшем медицинские требования можно будет и дальше ослабить. Может, дело дойдёт до того, что году эдак в семидесятом добьёмся, чтобы слетать ему, главному конструктору, а? О последнем, конечно, он никому, даже самым близким, не заикался, но держал в уме, мы уверены, не мог не держать.

Конечно, военные из ВВС во главе с начальником полка подготовки космонавтов генералом Провотворовым при одном упоминании о Феофанове, отправляющемся в космос, прямо-таки на дыбы взвились. «Как?! – вскричали они. – Полетит – гражданский?! Не абсолютно здоровый человек?! Без пальцев, близорукий и с гастритом?! И это при том, что у нас имеются десяток готовых к полёту космонавтов из первого отряда, которые уже четыре года ждут своей очереди?! Когда у нас подготовлены четыре абсолютно здоровые и не полетевшие женщины?! Когда набран второй отряд – из инженеров-лётчиков и ракетчиков с высшим образованием?! А вы, товарищ Королёв, пропихиваете нам по блату своего сомнительного инженера-проектанта?!»

И тут Сергей Павлович осуществил достаточно простую, но весьма эффективную комбинацию под кодовым названием «Доказательство от противного», или «А остальные – хуже». Он по-прежнему отстаивал, чтобы кресла в трёхместном корабле распределялись следующим образом: командир – военный лётчик, пусть из первого отряда. Второго человека он предложил назвать бортинженером, и пусть он будет из технической среды. А третье место займёт врач. И Королёв выдвинул идею: пусть готовятся два равноценных экипажа. Первый в составе: командир – подполковник-инженер Владимир Комаров, бортинженер – Константин Феофанов и врач – Борис Егоров. И запасной экипаж: командир – Волынов, бортинженер – сотрудник академического института, доктор наук Катыс и врач – Сорокин или Лазарев. Дальше Королёву ничего не пришлось делать, однако контора глубинного бурения, она же КГБ, она же комитет госбезопасности, тщательно пробурила анкетные данные запасного экипажа и пришла прямо-таки в ужас. А вы знаете, товарищи, что у Волынова мать – еврейка?! А у доктора наук Катыса отец был в тридцатые годы осуждён и расстрелян?! (Да, впоследствии посмертно реабилитирован, но к чему лишний раз педалировать тему репрессий?!) А брат отца у того же Катыса проживает за границей – да не где-нибудь, а в самом Париже?! А потом, вы видели, какого упомянутый товарищ Катыс роста?! Под два метра! Да как он вообще в столь тесный корабль поместится?!

На фоне совершенно ужасных анкетных и антропометрических данных второго экипажа первый, с близоруким гастритчиком Феофановым, стал казаться далеко не столь криминальным. Поэтому после многочисленных истерик и скандалов военные позволили всё-таки лететь инженеру Феофанову (а вместе с ним – военному лётчику Комарову и врачу Егорову).

Что, как говорится, и требовалось доказать.

Владислав Иноземцев

Москва о тех интригах ни словечка не знала, жила и шумела своей жизнью.

Говорили о молоденькой балерине Большого, восхитительно лёгкой Кате Васильевой.

О поразительной школьнице-художнице, пятикласснице Наде Рушевой, чья выставка прошла в журнале «Юность».

О спектакле четверокурсников театрального, который поставил их педагог, артист-вахтанговец Юрий Любимов, и вроде бы ему с ними собираются дать целый театр!

Говорили о выпускнике текстильного института Славе Зайцеве, который, словно французские знаменитые модельеры, сам рисует новые женские силуэты и шьёт для дам остромодные костюмы, пальто и платья.

По радио часто звучали песни молодого композитора Александры Пахмутовой: например, «ЛЭП-пятьсот – не простая линия». В журналах печатались – была тогда такая мода – слова и ноты официально одобренных песен: «В самом центре Москвы не уснул человек». Но в шестидесятые впервые началось разделение: то, что пелось с эстрады или по телевизору, переставало петься и слушаться за семейным столом. В магнитофонах всё больше и чаще звучали не допущенные на радийные и телевизионные подмостки Окуджава, Визбор, Городницкий, Галич, Высоцкий.