Успенский поступал, таким образом, в общей сложности в три института и был принят в два. Однако в одном из них начал учиться товарищ Юрий, как представился Успенский. Это, пожалуй, уже не имеет значения. Наверняка и Юрий Мицельский уже прожил свою жизнь лучше этого ознаменованного обманом начала, работал как полагается, вышел уже и на пенсию.

Виктор Приходов вспоминал то же событие, и то, что сам Эдик даже не извлек выгоды из этого своего поступка: ну что такое — выпил полбутылки кефира. Но возможно, в этом месте именно память Приходова трансформировала событие в миф. Как бы Эдуард без полученных им в качестве вознаграждения денег вообще остался в живых до возвращения родителей?

1

Долгое время я даже не задумывался о том, на какие ухищрения приходилось идти Эдуарду в Советском Союзе, чтобы публиковаться. Я считал, что издание его книг — это дело само собой разумеющееся; может быть, поэтому и не спрашивал. Талантливый человек и замечательные произведения — такое всегда заинтересует издателя, думал я. Казалось, в большой стране и возможностей найдется больше, чем в маленькой. Но довольно быстро выяснилось, что Советский Союз в этом смысле — в смысле издательств — страна очень небольшая: ворота, за которыми открывался доступ к широкой публике, были тесным игольным ушком для верблюда, а пытающихся в эти ворота проникнуть — тьма-тьмущая. Поэтому, если удавалось прорваться в официальные писатели, жизнь сразу становилась лучше.

У писателей (особенно у политруков) было достаточно привилегий, вызывавших зависть: синекуры с ежемесячной оплатой в редакционных советах, издательствах и других ответственных организациях; путевки в советские санатории с условиями для занятий творчеством, дачи, рабочие кабинеты, бесплатное питание, роскошь и покой частного клубного ресторана Союза писателей; свободные столики отыскивались для этих орлов без очереди… Решения о предоставлении привилегий счастливчикам принимали люди, обладавшие в силу занимаемых постов всей властью — так и хочется сказать «самодержавной властью». Они не часто интересовались талантами: начиная приобретать успех и имя, те будут создавать (пусть даже воображаемую) угрозу их положению. А эти бюрократы беспокоились прежде всего о себе, а уж потом о своих покорных подхалимах-единомышленниках (подчиненных).

Они любили власть и любили этой властью пользоваться.

Кем же на самом деле были они, эти безликие члены тогдашнего Союза писателей? Имена-то, конечно, известны. В секции детской литературы среди самых активных противников Успенского были занимавшие ключевые посты Сергей Михалков и Анатолий Алексин. А в пособниках у них ходил, в частности, Альберт Лиханов. Детский писатель в Советском Союзе тогда ценился несколько иначе, чем в Финляндии — ведь речь шла о воспитании будущих коммунистических кадров, преданных советской власти. Старые и благосклонные высказывания Горького о важности книг для детей можно было всегда взять на вооружение, если в этой сфере необходима была поддержка авторитета. Горькому приписывают изречение: «Для детей нужно писать, как для взрослых, только еще лучше»; его Эдуард помнит хорошо. Горькому никто не смел возражать, он даже после смерти оставался и великой святыней советской культурной политики, и усердно поминаемым по поводу и без повода крестным отцом, от имени которого могли делать что угодно. И не только могли, но делали.

Эдуард, правда, смотрит на высказывание Горького по-своему: «Из этого следует, что для взрослых нужно писать, как для детей, только еще хуже».

Так, на самом деле, и поступали.

Когда у Эдуарда возникли трудности с Михалковым и Алексиным, эта парочка, с помощью своих невидимых подручных, выстроила непроницаемую стену, сквозь которую писателю по имени Эдуард Успенский многие годы было почти невозможно пробиться. Так было в конце 1970-х годов, а потом в 1980-е. Новые книги больше не публиковались. Огромная популярность Гены с Чебурашкой и Дяди Федора превратилась в результате для писателя в очевидное бремя.

Когда выходит дебютное произведение, опасность сразу не так заметна. И начинающий писатель ее тоже не осознает. Ему кажется, что он вступает на землю обетованную и получает пропуск на вечные времена. Заблуждение. Новое — всегда новое, похвалим его отсюда, с высоты нашего положения, проявим на мгновение благосклонность — мы можем себе это позволить. Эта позиция популярна сейчас и в Финляндии: награждают, возвышают, осыпают цветами, говорят тосты, а через пару лет предают полному забвению. Так чуть не случилось и с Эдуардом: его дебютная книжка вышла, получила хорошие отзывы и ушла — то есть пропала, заодно с другими новинками. Свежие таланты всегда востребованы, их любят, пока они невинны, смиренны и нуждаются в «защите» и «воспитании» — то есть, в хороших советах. Вот так хорошо, без нового нет преемственности. Но не дай Бог, эти жеребята встанут на ноги и останутся стоять на них и продолжат расти дальше самостоятельно, не слушая инструкций: тогда они постепенно надоедают, и в конце концов их бросают, отвергают и начинают чинить им препоны. Большинство дебютных публикаций, правда, забываются и уходят в историю сами по себе, самое позднее после выхода еще двух-трех книг.

Начало литературной карьеры Эдуарда происходило по принципу «мастер и ученик». Молодой человек начитался Есенина и начал сам писать стихи. Он попал в кружок, состоящий из подобных ему молодых людей, пробующих перо. Руководил ими известный детский писатель Борис Заходер.

В кружке занимались именно детской литературой, а к ней Успенский чувствовал природную склонность. Так он стал писать, обращаясь теперь напрямую к детям. Заходер ознакомился со стихами Успенского и дал о них отзыв, весьма критический и ясный. «Нет, не так. А вот так: в детских стихах должна быть история, по мере чтения стихотворение должно сразу пониматься, но своеобразным оно все-таки быть может и должно: ведь у каждого писателя свой индивидуальный почерк, если он талантлив».

Советы Заходера помогли. Эдуард вдруг сам понял, как писать. И вскоре все постепенно встало на свои места: мысль нашла и язык, и внутренний ритм, и только ему, Успенскому, присущую манеру выражения — повествование развивалось бойко, без замедлений, а язык был наполнен юмором. Ведь с помощью юмора можно было размышлять и о серьезных вещах. Эдуард и в обыденной речи блистал юмором.

Несколько лет в начале 1960-х годов он проработал в Москве по инженерной специальности, на секретном заводе, выпускавшем ракеты, и рассказал мне в конце 70-х годов байку о его секретности: «Кондукторша троллейбуса выкрикивала названия остановок, и когда дошла очередь до моего места работы, она выкрикнула: «Следующая остановка: Секретный ракетный завод». Эдуард рассказывал эту историю как анекдот, но говорят, на самом деле это быль. То есть, по крайней мере для местных жителей продукция этого завода загадкой не была. Не была, следовательно, и для шпионов, если таковые в этих краях водились.

Истина зачастую оказывалась удивительнее мифа, особенно в стране советов. Когда я приезжал в Москву и приводил иногда к нему случайного гостя — либо полузнакомого из ярмарочного отдела, либо же друга, господина Антти Туури, который тогда время от времени бывал в Москве на ярмарках полиграфических технологий, — Эдуард разражался все новыми историями о странностях своей страны. Он говорил нам, в частности, и о том, что финнам не следует бояться Советского Союза и производимых им ракет: