class="p1">«Хорошо им: у них крылья есть. Взяли, снялись с места и улетели. А мы так не можем… Хотя, если разобраться, наши машины — те же крылья. Было б желание… Да, пожалуй, это не всё: ещё нужен бензин, дороги, да и чтобы другие «вороны» на нас не слетелись… Ну, да ладно. Хорошо, что не так холодно будет нам ехать. Потом и бензина меньше уйдёт на обогрев».

Он было уже стал отворачиваться, сосредотачивая свои мысли на том, как они сейчас с Леной будут таскать сумки и пакеты, как вдруг его взгляд, перемещаясь слева направо через ту точку, в которой стоял «Солярис», того не обнаружил. Взгляд мгновенно вернулся в эту точку — «Соляриса» в ней не было. Слева и справа от неё — тоже.

Ропотов так и похолодел. Сильным магнитом, порывом ветра его вернуло к окну. Всем лицом своим он прижался к холодному стеклу, к инею; головою стал мотать из стороны в сторону, вверх-вниз, пытаясь поместить в мутную щель оба своих глаза, разглядеть всё как следует. От его носа, лба и щёк иней на стекле стал таять — по давно небритому подбородку струйками потекла холодная вода, по шее стала проникать за ворот рубахи. «Соляриса» на месте не было!

«Не может быть! Он же стоял здесь!» — Ропотов, силясь взять себя в руки и сосредотачиваясь, стал медленно переводить всё ещё рассеянный взгляд с машины на машину, с сугроба на сугроб, как бы отсчитывая их. Так, так, ага, ага. Оп! Именно его «Соляриса» нигде не было! Дальше — снова: так, так, так. И обратно, по новой. Нет. Его нет. В горле пересохло. Он сглотнул слюну. Не помогло. На ещё один глоток слюны уже не было. Ропотов стал облизывать иней со стекла, скоблить его ногтями, жадно подставляя открытый рот под сыплющиеся снежинки. Стал ещё сильнее протирать стекло руками и локтем. Потом опять стал всматриваться туда же. Но «Солярис» за это время так и не появился.

Ропотов, не проронив ни звука и стараясь не разбудить Лену, бросился к двери. Впопыхах в коридоре он споткнулся о ближайший пакет, и чуть было не упал. Громким шепотом выругался. Как мог, быстро вскочил в сапоги и прямо так, не закрывая на них молнию, выбежал на лестничную клетку.

Пока он сбегал по лестнице вниз, в голове его отщелкивало: «Нет. Нет. Нет. Его там нет. Нет. Нет. Нет. А где? Где? Где? Угнали. Угнали! Не может быть. Не может быть! Да нет же, надо смотреть лучше. Он там. Там. Там. Там!»

Выскочив на улицу, Ропотов сначала пробежал немного, а потом вдруг остановился, как вкопанный. Перед ним — на том месте, где все эти дни стоял его «Солярис», где недавно он его заводил, сидел в нём, — ничего, кроме свежих следов от колес и насыпи снега вокруг большого прямоугольного контура, не было. Теперь ему уже было очевидно, что машины здесь нет.

Внутри у него всё оборвалось и опустилось. Опустились и руки, до этого собравшие в себе всю возможную потенциальную энергию. В висках стучали молоточки, а волосы на непокрытой голове шевелил легкий ветерок. Он стоял и смотрел в центр этого прямоугольника, в его углы, на его стороны. В эти свежепроложенные, поворачивающие и теряющиеся дальше параллельные колеи, в эти аккуратные следы от рельефа шин, в эти кучи грязного черного снега из-под крыльев и брызговиков «Соляриса», немым укором смотрящие теперь на него.

В голове его, сменяя друг друга, быстро пронеслись: лицо Лены, соглашающейся на поездку после долгих раздумий и уговоров; затемнённый от падающего ему в лицо света силуэт тёщи, провожавшей его, когда он был у неё в последний раз; лучезарный и что-то говорящий ему Кирсанов, сбегающий с дачного крыльца в одном свитере и шапке набекрень и протягивающий ему свои объятия; несущиеся наперегонки из-за его спины навстречу Кирсанову Саша и Паша; горячая печка в доме Кирсанова с приоткрытой дверцей и языками пламени за ней и его собственные руки, тянущиеся и прижимающиеся к печной кладке; шеренга банок с соленьями и вареньями в погребе — пронеслись и быстро исчезли, как будто растворившись в этом снеге. И только белый с черными кучами прямоугольник, ставший для него приговором, никуда не хотел исчезать.

«Угнали», — сделал он уже окончательный и бесповоротный вывод.

Его «Соляриса» у него больше нет. Нет, конечно же, он есть, существует и, вероятно, сейчас едет где-то по дороге, а из-под колес его вылетают брызги только что растопленного снега. Но это уже не его «Солярис». И тот, кто сейчас сидит на его месте, сидит и посмеивается над ним, этот… убийца! разом лишивший их всех надежды на спасение, грубо обкорнавший ему крылья… Как же хотелось ему сейчас вернуть время назад, броситься за ним, уезжающим отсюда, с этого самого места, вцепиться в ручку двери, остановить, выволочь эту гниду из двери, а лучше из окна, выволочь на снег и там бить, бить, бить руками, ногами, по морде, по голове, по туловищу, монтировкой, огнетушителем, самым большим гаечным ключом, запаской… До кровавых его соплей, до рвоты, до слёз, до мольбы о пощаде.

Ропотов яростно сжимал и разжимал кулаки, на щеках его играли желваки, звучно скрипели зубы. Но что было толку от того? И какой толк сейчас был в том, чтобы беречь следы, искать свидетелей, обращаться в полицию? Всё переменилось, и привычный уклад жизни сменился на новый: неизвестный ему ранее, дикий, животный. И как выжить в этом новом мире и сохранить в себе человека — ещё только предстояло познать.

«Довольно. Сил нет больше его бить. Руки уже не слушаются. Как взаправду. Чёрт с ним. Пусть катится… Проваливай, ты, сволочь! Ворюга проклятый, убийца!» — Ропотов повернулся и, едва волоча ноги, поплёлся назад, домой. Немигающие глаза его заволокло дымкой от проступивших в них слёз, губы дрожали, вместо слов вырывались какие-то бессмысленные звуки. А голове было так холодно, что на миг ему даже показалось, что волосы на ней разом поседели.

Глава XXIII

После потери «Соляриса» у Ропотовых ещё оставалась старая «Мицубиси Паджеро Спорт» — вторая их машина, которую они держали на охраняемой стоянке в пяти минутах от дома и пользовались ею на выходных или от случая к случаю. Но толку от неё сейчас никакого не было — в баке «Паджеры» оставалось не больше пары литров. Соответствующая сигнальная лампочка на приборной панели уже давно горела, а заправиться перед «концом света» Ропотов так