Кабинет мой был на первом этаже. Огромный стол в глубине кабинета был обращен к окну, выходившему в сад Тюильри. Мне пришлось позаботиться, чтобы оградить это окно от любопытства гуляющей в саду публики. Решили создать естественный барьер – сделали высокую насыпь и насадили на ней кустарник.

Прямо у окна стояли конторка и кресло Меневиля. Он и приглашенные секретари сидели лицом ко мне, спиной к саду. И я диктовал, глядя на мраморные статуи, смотревшие на меня из сада.

В кабинете за моей спиной стояли часы – этакий регулятор моей жизни, напоминавший мне, что удача не вечна и надо торопиться. И я использовал тогда каждую минуту… В центре кабинета был камин и у камина мое любимое кресло. Здесь я сидел в одиночестве, порой часами, если нужно было принять важное решение. По стенам кабинета – мои друзья: книжные шкафы. В них – моя библиотека и книги, оставшиеся от прежних хозяев – покойных Людовиков.

Обычно я сплю совершенно без снов. Помню, в юности был потрясен, узнав, что людям видятся сны. Но теперь я тоже начал видеть сны. Прошедшей ночью мне приснился кабинет в Тюильри. Проснувшись, долго не мог понять, где я… и только потом все вспомнил…

Теперь я обязан был вернуть Франции то, что Директория пустила по ветру в мое отсутствие. Я должен был вернуть мою Италию. И вторая итальянская кампания началась.

Я придумал, перейдя через Альпы, появиться перед австрийской армией, как гром с ясного неба. Для этого мы должны были одолеть перевал Сен-Бернар. До меня это удалось только Ганнибалу. Но он же это сделал – значит, должен был сделать и я. Впрочем, если бы Ганнибал видел мой переход, он посчитал бы свой сущей безделицей.

Я шел с дурно экипированной голодной армией и с артиллерией. На одной доблести мои солдаты волокли к снежным вершинам разобранные пушки – тяжеленные орудийные стволы, зарядные ящики, лафеты. Через пропасти, обвалы, в жестокий холод… Отдых и сон были только в снегу.

Там, на перевале, на самой вершине, жили монахи. Крыша, покрытая соломой, на ней крест, высокие стены, сложенные из каменных глыб, крохотные оконца, а вокруг – слепящий снег и вершины гор. Они проводили дни в этой вечной тишине посреди мироздания, и вот мы взорвали ее. Ржанье коней, говор тысяч солдат… Они высыпали из дома, смотрели на нас с изумлением, как на привидения… или на воинство, спустившееся с небес. И только громкая солдатская ругань доказывала, что мы отнюдь не Божье воинство… Последнюю фразу вычеркните.

Мы преодолели! Ночью, среди белевших во мраке горных вершин, мы подошли к австрийской крепости. Я велел начинать. И все осветилось… пушечные залпы, непрестанная канонада. Австрийцы решили, что началось светопреставление. Они сдали крепость, и мы спустились в долину. Теперь мы были в тылу у австрийцев.

А потом началась решающая битва при Маренго. Надо отдать им должное – на этот раз австрийцы дрались отчаянно, я кое-чему их научил. И в три пополудни, казалось, я проиграл эту битву. Глупцы отправили в Вену курьера с известием о своей победе. Но я был спокоен. Я все рассчитал. Я верил в судьбу. И ждал. Мой генерал Дезе в решающий миг боя должен был явиться с подкреплением. И ровно в пять часов он появился.

Все было кончено. Это была великая победа. Но во время сражения Дезе убили…

Маршан рассказывал мне: когда император умирал, он вспоминал Маренго и все шептал в агонии: «Дезе! Где ты? Дезе… судьба моей победы…» И на смертном одре, и тогда, в каюте, император был там – он все видел вновь…

– Атака… Как великолепен строй… – шептал император. – Но вот они уже бегут! Австрийская армия перестала существовать. Я обходил поле сражения, и увидел маленькую собачку, скулившую над телом хозяина. Собачья преданность долговечнее человечьей… И совсем недалеко от австрийского офицера и его собачонки лежал мой Дезе. Лежал, уткнувшись лицом в землю, примяв головой траву. По щеке полз черный жук… Мне не пришлось обнять Дезе после победы. Но я накрыл его знаменем и плакал в палатке… плакал в первый раз…

И прямо на поле боя я написал послание к королям Европы:

«Я обращаюсь к вам после победы, окруженный умирающими, стонущими людьми, с предложением мира!»

Я вернулся в Париж с победой и миром. Французы хотели покоя – страна устала от войн и революций. Благодарный Париж высыпал на улицы. Полиция докладывала: толпа била окна в домах, где посмели не зажечь иллюминацию в мою честь. Люди окружили Тюильри, они звали меня…

Но я не вышел. Я решил показать: наступил новый порядок. Вождь будет теперь выходить к своему народу, когда он сам того захочет, а не когда этого требует чернь. Я никак не мог забыть лицо жалкого короля во фригийском колпаке в окне дворца… теперь моего дворца…

А потом зашевелились якобинцы, уцелевшие после великого самоистребления. Точнее, остатки якобинцев… привидения из эпохи террора… Каждое утро Фуше докладывал мне об их разговорах – о «Кромвеле, сожравшем республику». Всегда ненавидел этих кровавых глупцов! Я и поныне уверен, что революцию делают из тщеславия, а все слова о свободе – только прикрытие.

Они по-прежнему грезили о крови. Через секретных агентов Англия передавала им деньги, о чем большинство этих глупцов и не подозревало. Был составлен заговор – «бешеные» собирались заколоть меня кинжалом в Опера. Кинжал Брута и смерть Цезаря не давали им покоя!

Заговорщики были схвачены, но и далее враг не забыл про мою любовь к музыке. В рождественский вечер в Опера давали ораторию Гайдна «Сотворение мира». Жозефина, как всегда, собиралась до бесконечности. А я не умел и не хотел ждать. Повторяю, я всегда чувствовал, что судьбой мне не отпущено много времени… Пока мадам в третий раз меняла шаль, я отправился в Опера. Она должна была выехать следом. Но, покидая дворец, я вынужден был задержаться – отдал несколько распоряжений министрам. И уже сильно опаздывая, велел кучеру гнать лошадей.

Мы ехали в Опера, как обычно, по улице Сен-Никез. Со мной в карете были Ланн, Бертье и, кажется, Лористон[19]. Зная мое обычное нетерпение, кучер гнал на бешеной скорости. Увидев впереди тележку водовоза, преградившую нам дорогу, я крикнул кучеру: «Не останавливайся! Опаздываем!» На той же бешеной скорости мы обогнули тележку, и тотчас сзади раздался взрыв. Грохот был такой силы, что даже в Тюильри вылетели стекла. Дома вокруг были разрушены, и пара десятков мертвецов и полсотни раненых валялись на улице. Оказалось, на тележке была установлена адская машина… такой мне приготовили рождественский подарочек… Но я появился в Опера абсолютно спокойным. Только сказал директору, пришедшему в мою ложу: «Эти ребята хотели меня взорвать по дороге. Дайте либретто». Взял либретто и начал его читать.

К счастью, Жозефина долго перебирала наряды, и это спасло ее и Гортензию. Но, проезжая, она увидела весь ужас – развороченную мостовую, оторванные руки и ноги, умиравших людей… и чуть не потеряла сознание. В Опера с ней началась истерика. Она рыдала – и это слышал весь зал.