меня к тому чувству реальности, к тому ощущению своей равно-великости ей, по которым я так тоскую: быть реальным посреди реального!» (1904 г., из Рима).

Или самообвинение за год до этого: «Разве дом мой бывал для меня чем-то кроме чужбины, на которую я вынужден был работать, и разве ближние мои являются чем-то бо́льшим для меня, нежели визитом, который не хочется наносить. Как теряю себя я каждый раз, когда хочу стать для них чем-то; как удаляюсь при этом от себя, не в состоянии приблизиться и к ним, так вот и зависая между ними и собою, пребывая в пути, но не зная, где я и сколько со мной Моего и сколько существует того, что мне доступно».

Однако писавший так знал как никто другой и сердечность взаимосвязей между людьми: та самая артистичность, чьи притязания и запросы мешали ему быть преданным общему, превращала его, как никого другого, в знающего и чувствующего нежнейшие человеческие запросы. Это мучительное противоречие стоит за тысячами всевозможных случаев; оно придает каждому письменному самовыражению Рильке тем больше непосредственной жизненности, чем контрастнее выделяется написанное на фоне его жизненной разочарованности. Для примера можно взять всё, что угодно: скажем, его и его жены Клары свидание с маленькой Рут у тестя с тещей (письмо из Обернойланда от 25 июля 1903 г.): «Вначале, когда только пришли, мы старались быть тихими-тихими и похожими на предметы, а Рут сидела и долго-долго смотрела на нас. Она не спускала с нас своих серьезных, темно-синих глаз, и мы пребывали в этом ожидании около часа, почти не шевелясь; так ожидают, что маленькая птичка подойдет поближе, страшась спугнуть ее малейшим движением. И наконец она подошла к нам совершенно добровольно и попыталась сказать несколько слов, как будто мы могли их понять; чуть позднее с очень близкого расстояния она узнала в наших глазах свой собственный маленький сияющий образ. И назвала себя и улыбнулась; это и было первое ее к нам доверие…»

«А потом с несколько высокомерной снисходительностью она наблюдала наши робкие старания сблизиться, делясь с ней всем. И вдруг для нее стало естественным говорить «мама», а потом она вновь, словно бы что-то вспомнив, распахнула руки и кинулась к нам как к любви. Сейчас она добра к нам; меня называет «дядя» и «добрый дядя» и радуется, что я еще здесь».

То мучительное противоречие, что из общительности увлекало его в одиночество, а в одиночестве разрывало его в самом себе, наиболее жутким образом разразилось старыми его страхами в эпоху первого его пребывания в Париже. И если я не привожу соответствующих мест из его писем, то лишь потому, что они дословно приведены в парижском дневнике Мальте Лауридс Бригге. Он предпослал их такими словами: «Я хочу сказать тебе, милая Лу, что Париж оказался для меня переживанием, подобным военной школе; как тогда меня охватило громадное робкое изумление, так и сейчас я вновь охвачен ужасом перед всем тем, что в несказанности хаоса зовется жизнью. В ту пору, когда я был мальчиком в окружении других мальчишек, я был одинок среди них, но как же одинок оказался я ныне посреди этих людей, как непрерывно отвергаем оказался я – отвергаем всем, что встречалось мне; автомашины ехали прямо на меня, а те, что спешили, вовсе не огибали меня, нет, они исполненными презрения мчались по мне, словно я был грязной лужей, где скопилась старая вода». (Ворпсведе, 18 июля 1903 г.)

От этих жутких и великолепных описаний беднейших из бедняков, их болезней, ужасов, бездомности впечатление такое, будто сам наблюдатель распался во всех этих людях, растворился в них привидением, погиб вместе с ними. Не сострадание взывает из сверхмерности этих впечатлений, напротив – автор входит в них словно в акты изнасилований, которые в символически зримой форме прорывали его собственное отчаяние: и посреди этого ужаса деградации возвышался художник, который творил, вмещая всё это в свою символическую систему. Проявлялось это посредством противопоставления, как в том воссоединительном самоотождествленьи, которое открывалось ему в русских людях: что-то брало его там за руку и уводило назад в забытую храни-тельность первоначальной детскости, чтобы с нее можно было строить заново, даже если само это строительство еще и не было начато. Здесь заметен прогресс художника, в процессе вздыбленных человеческих борений и препон проникновенно входившего в охваченную страхом душу: но именно в этом процессе душа и становится творческой. Сам Рильке едва ли допускал, что у него были доказательства тому: слишком громко вопящими были для него его собственные страхи: «Если бы я умел претворять страхи, которые переживал, если бы я мог, скажем, делать из них вещи, реальные тихие вещи, способные даровать ясность и свободу, вещи, от которых, из самого их бытия могла бы исходить умиротворенность, – о, тогда бы со мной всё было в порядке. Но эти страхи, нападавшие на меня каждый день, возбуждали сотню других страхов, и они, восставая во мне против меня же, вполне уживались меж собой, в то время как я не мог одолеть их. Пытаясь придать им форму, я начал творчески подходить к ним; вместо того, чтобы превращать их в вещи моей воли, я давал им лишь некую их собственную жизнь, которую они обращали против меня же, преследуя меня далеко в ночи. Если бы я делал это лучше, тише и дружественнее, если бы моя комната взяла мою сторону и если бы я пребывал в здравии, тогда, быть может, я бы смог свершить это: творить из страха вещи…»

«Однажды, когда я был в Виареджо, мне это удалось, хотя всего лишь на короткое время; впрочем, и там страхи все же поднялись, и даже бо́льшие чем прежде, они захлестнули меня. <…> И все же это случилось. Там родились молитвы, Лу, книга молитв. Тебе я должен сказать об этом, ибо именно в твоих руках покоятся мои первые молитвы, в которые я так часто погружался и которыми я столь часто держался в моем далеке. И поскольку в них такой великий звук и поскольку им так покойно при тебе (и поскольку никто, кроме тебя и меня, не знает о них), я и мог ими держаться…»

«Взгляни же: я чужак и бедняк. И я прейду; но в твоих руках останется всё, что однажды могло бы стать моей родиной, если бы я был сильнее…»

Во времена еще первых своих поездок в Париж он благодаря своей жене Кларе познакомился с Роденом. Уже самые первые впечатления оказались для него решающими: впечатления эти были того свойства,