Зенькович выглянул в коридор…

Приёмная отдела была пуста… Только ветер шевелил листы машинописной бумаги на столе, только пищали короткие гудки в свисающей на шнуре телефонной трубке…

«Сорок первый год!» — оторопело подумал Зенькович.

Внезапно раздался резкий, требовательный — державный — звонок «Кремлёвки».

Всё в порядке, сейчас поступит указание…

Но из трубки красивого белого телефона с золотым государственным гербом в центре диска донеслось ЛИШЬ:

— Ты что там делаешь? Наши же уже все вышли! Бегом на выход, немедленно покидай здание.

Бред какой-то.

Зенькович осторожно положил трубку, вышел в коридор.

Тишина. Ни одного человека.

Открыл дверь в соседний кабинет — никого, пусто… На всём этаже громадного десятиэтажного дома не было ни одной живой души.

Ау, где вы, коммунисты?

Идеологический отдел, ау!

Нет ответа.

Пожав плечами, Зенькович взял свой старенький коричневый «дипломат», положил туда вынутую из сейфа электробритву и начатую бутылку коньяка, еженедельник и купленный за свои деньги диктофон…

Лифт работал. Но лучше бы он шёл по лестнице…

Тогда он заранее услышал бы истошные крики!

В фойе шестого подъезда избивали… Вцепившись в волосы ухоженной, в белой, но уже располосованной на ленты, уже багровеющей пятнами блузке секретарши, толстая и уже с утра вонючая бабища типичного интеллигентски-библиотекарского вида истошно вопила:

— Долой! Долой КАПЕ-Эс-Эс!!

И била, била… неумело и от того ещё более жестоко.

Николай Зенькович, как все бульбаши, был очень тихим и воспитанным человеком… вот странно? Сколько белорусов я ни знал — попадались мне исключительно хорошие люди. Может, потому что многие из них в хорошем смысле деревенские?

Хоть и пообмяла его жизнь в ЦК, но ударить кого-нибудь, хоть даже и неприятную толстую жабу, Зенькович никогда бы не смог.

Но сейчас.

Сейчас на куски рвали, на его глазах — не только женщину, но и его секретаршу…

Дорогой Читатель, была ли у вас секретарша? Нет, не так… Не секретарша.

Секретарь.

Самый первый, самый надёжный помощник, самый первый друг… Который знает о вас больше, чем ваша родная жена? Потому что жена ваша может и поверить, что вы на заседании, — а секретарша обязана ЗНАТЬ, где вы сейчас и с кем… Секретарь знает вас напротык — как знали ученики ешибота Писание — то есть прокалывали иголкой страничку — и они говорили, какая буква с противоположной стороны — алеф или йоуд…

Секретарь — это половина вас — причём лучшая половина, которая ничего никогда не забывает, знает всё и всех и сумеет при необходимости вас заменить — взяв на себя всю текучку…

И вообще… Мы, мужчины, живем ради нашего дела!

Счастлив мужчина, радостно идущий утром на службу и радостно возвращающийся с работы домой…

И не факт, что свои лучшие, звёздные часы вы переживаете у себя дома!

Поэтому секретарь может быть уподоблена хирургической сестре, которая видит своего мужчину, своего хирурга — в момент высшего напряжения сил, геройски зажимающего пальцами артерию…

Да и как ваша жена может понять — каково это?

Провести документ за один день через три департамента? Жена видит вас дома — усталого, измученного, выжатого как лимон, без штанов… «Для жены, врача и портного нет великих людей!»

Поэтому пара «секретарь — начальник» (впрочем, как и «медсестра — врач») часто становятся близки…

И не только потому, что ей восемнадцать, а ему тридцать три, а… потому что ОНА гордится ИМ и уважает ЕГО.

И дело не в физической близости… Они становятся ДРУЗЬЯМИ.

Была ли у вас, Читатель, секретарь — которая своей цыплячьей грудью закрывала вход («Без доклада не пущу!») одетым в маски вооруженным незнакомцам, давая возможность своему Шефу уничтожить БУМАГИ…

Нет? Тогда вы несчастный человек, упустивший в этой жизни что-то главное…

Так вот, у Зеньковича — такой секретарь, такой друг, была…

Не говоря поэтому лишних слов, Николай взмахнул чемоданчиком и с размаху врезал в лопнувший красным соком, мясистый, угреватый нос демократической дамы…

Та удивленно замычала, схватившись за него толстыми пальцами с чёрной траурной каёмкой под ногтями, что-то вроде «крофафокрючкофскаягебня», но терзаемую девушку выпустила…

От удара «дипломат» распахнулся, и на пол, покрытый гранитными плитками, полетело нажитое непосильным трудом барахло. Зеньковичу особенно жаль было вдребезги разбившейся недопитой бутылки «Ахтамара», которую подарил ему его одногруппник по ВПШ из Еревана.

— А! Номенклатурная сволочь! Народное добро пиздит! — радостно завопили уцелевшие демократки…

Как к народному добру могла относиться зеньковская вполне домашнего вида электробритва «Агидель» — было неясно.

Однако демократы от Зеньковича стали все же держаться подальше и близко подходить к партократу, грозно размахивающему открытым «дипломатом», не решались…

— Валерия Ильинична, Валерия Ильинична, — что с вами?

— Прокляфый софок! Тфарь! Исуфотофал мефя…

Тут, впрочем, Валерия Ильинична лукавила — изуродовал её, как Бог черепаху, — ещё районный акушер, вытягивавший её наружу щипцами за больную голову…

Зенькович, между тем, швырнул «дипломат» в кучу демократических москвичей — от чего те, как овцы, шарахнулись в разные стороны, — потом мигом скинул с плеч пиджак, набросил его на плечи рыдающей девушки и гордо, с высоко поднятой головой повёл её к выходу.

Испуганные неожиданным отпором, демократы расступались перед ними, как воды Черного моря перед уходящими из Египта аидами…

Видно, бродить им теперь по пустыне ближайшие сорок лет!

…Выступая на каком-то митинге, величайший физик нашего времени, отдавшая науке самое дорогое, госпожа Елена Боннэр прилюдно заявила: «Этот августовский день — был не просто днём, но целой эпохой, за которую пройден неимоверно большой путь к подлинной демократии. Но давайте не будем обманывать себя словесной игрой! Если мы говорим, что КПСС должен (так в тексте) ответить за все свои преступления, то мы говорим, что к суду надо привлечь не только верхушку КПСС, а всех, кто повинен в нынешнем состоянии страны, — всех! все эти миллионы коммуняк, всех этих рабочих, колхозников, учителей, которые трудом и потом строили эту страшную тюрьму, эту постоянную угрозу цивилизованному миру!»

Удивительно… но дорогие москвичи ей хлопали.

Вместе с ней выступали новый посол США в СССР Роберт Страус («американский народ и американское правительство с восхищением следили за защитой Российского Белого Дома»), вице-мэр Москвы Лужков («но теперь уже всё в наших руках! Главное — надо брать в свою собственность завод или предприятие, надо захватывать магазины, надо брать на себя землю… хозяевами жизни надо становиться!»).