Устинья вскочила и бросилась к кровати.

— Что с тобой?

— Где она? Почему ее нет со мной? — спросил Иван.

— Кого, родной? Я сейчас позову твоих… родителей.

— Не надо. Позовите ее. Я хочу видеть ее.

— Но она… Ее нет дома.

— Она не вернулась с работы? Значит, с ней что-то случилось.

Иван резко вскочил и, схватившись за голову, громко вскрикнул.

— Что с тобой, мой хороший?

— Голова… — прошептал он, падая на подушку. — Очень болит голова. Дайте пожалуйста таблетку, и я пойду ее искать.

Устинья бросилась на кухню за водой — анальгин, слава Богу, оказался в кармане ее брюк. Лемешевых уже не было. «Ушли, наверное, — думала она, возвращаясь в спальню со стаканом воды. — Это хорошо, что они ушли…»

Иван проглотил три таблетки сразу и попросил еще воды. Подавая ему большую глиняную кружку, Устинья сказала, не удержавшись от вздоха:

— Вот ты, оказывается, какой. Большой, красивый… А я почему-то представляла тебя другим. Как я не догадалась тогда, когда Маша привезла тебя к нам на дачу, что ты…

— Так это были вы. А я еще подумал: откуда мне знакомо ваше лицо? Вот, оказывается, откуда. Но мне пора — она всегда возвращается ночью, а сейчас уже утро.

Морщась от боли, он попытался встать, но Устинья взяла его за руку и сказала:

— Никуда ты не пойдешь. Ее нет уже трое суток. Маша наверняка успела заявить в милицию.

— Маша — это ваша дочь? — поинтересовался Иван. — Но она… она напоминает мне… Нет, это бред какой-то…

— Маша ее дочь. Только, прошу тебя, не спрашивай больше ни о чем — я потом сама тебе все расскажу.

И Устинья разрыдалась.

Узнав об исчезновении Маши, Николай Петрович почему-то не очень испугался — не верилось ему, что с ней может что-то случиться. «Наверное, поругалась с этим шалопаем и сбежала от него, — думал он. — И правильно сделала. Больше будет ценить». Он и в мыслях не допускал, что Маша может бросить Диму навсегда. Ну, во-первых, до сих пор они жили как два голубка, а во-вторых… Этот второй довод Николай Петрович даже мысленно никогда не формулировал словами. Павловский представлял реальную опасность для всей его семьи, включая и его, Николая Петровича.

Теперь же, когда Маша благополучно объявилась, и он сломя голову бросился за ней среди ночи к знакомому дому, душу вдруг наполнила неосознанная тревога. И вот они сидят в его домашнем кабинете, и дочь рассказывает ему обо всем случившемся высоким дрожащим голосом, а он чувствует, как на голове начинают шевелиться волосы. Теперь даже Павловский не сможет помочь — та квартира стала настоящим эпицентром надвигающегося землетрясения, грозящего разрушить годами отлаженную жизнь его семейства.

— В милицию? — переспросил Николай Петрович. — Зачем же обращаться в милицию? По-моему, следует позвонить твоему свекру. Он знает, что нужно делать в подобных случаях.

— Я боюсь его, — прошептала Маша. — Он бы предпочел видеть маму мертвой. Скажи, а ты тоже?

— Что за глупости. — Николай Петрович встал с дивана, засунул в карманы руки и глянул в темную глубину двора. — Я никогда не желал ей зла. Я всегда…

— Знаю, вы с Устиньей ей помогали. Папа…

Он обернулся и посмотрел на высокую худенькую девочку с большими глазами и бледным узким лицом. Она сейчас была похожа на его бывшую жену — такой Маша-большая была во время войны, когда он увидел ее впервые в госпитале. Невольно дрогнуло и заныло сердце.

— Да, моя… несравненная.

— Ты… ты обещаешь мне, что вы с ней… ничего не сделаете?

— Но ты же понимаешь… — начал было Николай Петрович.

— Нет, ты просто пообещай мне, что вы с ней ничего не сделаете. Отпустите на волю, чтобы она могла снова жить так, как хочет.

— Но ведь Иван… Ян…

— Это их дело, а не наше. Ян уже взрослый человек. Ах, папочка, знал бы ты, как я рада, что он нашелся. Ты тоже рад, правда?

— Наверное, — не сразу ответил Николай Петрович. — Да, я очень рад. За Устинью. Она заслужила это.

— Папа, поклянись. И тогда мы позвоним Василию Вячеславовичу. Или лучше давай поедем к нему и все как есть расскажем. Прямо сейчас. — Она вскочила с тахты и, подбежав к Николаю Петровичу, обхватила за плечи и прижалась всем телом. — Я так верю тебе, папа. Ты для меня опора в этом зыбком мире. Надежная опора. Знал бы ты, как мне порой бывает тяжело…

В машине она сказала вдруг повеселевшим голосом:

— Завтра же съезжу к Диме в больницу. Не думаю, что у него это серьезно. У всех у нас рано или поздно случается нервный срыв. Но мы с тобой очень сильные и надежные, правда, папа?

Ван Гог больно схватил Машу за руку и выволок на середину комнаты. Она была в одних чулках — туфли слетели еще когда она прыгала на кровати-батуте. В подошвы впились острые осколки хрусталя. Но Маше сейчас больше всего на свете нужна была боль, ибо сообщала ей уверенность в том, что она все еще здесь, в одном измерении с Алеко. Ей было страшно попадать в другое измерение потому, что там, она знача, не могло быть Алеко.

— Шлюха. Обыкновенная ресторанная профура. Вот ты кто. И далеко не первой молодости. А мне показалось сначала, будто ты совсем девчонка. — Ван Гог был явно разочарован. — Но ты все равно ответишь за все.

Он зажал в кулак материю на груди у Маши и с силой дернул вниз. Платье с тихим шелестом упало к ее ногам. Она осталась в трусиках и чулках с круглыми черными резинками — лифчик тоже валялся возле ног. Она не стала закрывать голую грудь руками, как это обычно делают женщины из чувства стыда — ей не было стыдно.

Ван Гог расхохотался, схватил Машу за талию и с размаху швырнул на кровать.

— Придумал. — Он покатывался со смеху, видя, как она тщетно пытается встать. — Как вошь на льду. Можешь не пытаться — снова уложу, а если надо, привяжу к кровати или прибью гвоздями. Чтобы не покусала. Я же вижу, что ты ненормальная. Фальстрата.

Он быстро накрыл ей голову темной тряпкой, сел на нее верхом, развел в стороны руки. Ей стало нечем дышать, точно погрузили вниз головой во что-то черное и вязкое. «Алеко… — думала она. — Прости меня. Ты хотел, чтобы я взяла тебя с собой в это измерение. Но я не виновата, что так получилось. Я сама не хочу туда проваливаться. Я хочу быть с…»

Она потеряла сознание. Ван Гог стащил с нее чулки и трусы и положил обмякшее тело поперек кровати. Он расставил пошире ее согнутые в коленях ноги и привязал веревками за щиколотки к ножкам кровати, руки связал чулком за головой. Поза, в какой очутилась Маша, показалась ему очень смешной и неестественной, но она его возбуждала. Только непременно нужно привести ее в чувство — не станет же он дрючить бездыханное тело. Пусть она сопротивляется ему, напрягает мускулы.

Ван Гог стащил брюки вместе с трусами и швырнул в кучу из полированных досок и осколков хрусталя. Сходил в столовую за бутылкой коньяка и, наклонив ее горлышко над Машиной головой, стал лить из него тоненькой струйкой коньяк. Маша вздрогнула и пришла в себя. Только она этого не знала. Ей казалось, будто она переступила за какую-то черную черту, где о прежнем мире остаются лишь неясные воспоминания. Первой, пришедшей в голову мыслью, было: «Алеко похож на Анджея. Это и был Анджей, только в другом обличье. Тогда я этого не знала. Я встретилась с Анджеем в двух своих разных жизнях. И в этой, последней, было лучше, чем раньше. Наверное, я встречу его еще. И опять догадаюсь об этом уже потом… Нет, теперь я постараюсь догадаться об этом сразу».