Что можно сделать с копной густых волос, кроме как подрезать со всех сторон, когда она уж слишком разрастается? Таков был мой твердый принцип в отношении прически. Теперь же у меня иные взгляды на этот предмет: из волосяной массы можно ваять, придавая ей форму.

— У вас и правда прекрасные волосы, — заключила парикмахерша, обозревая плод своих трудов, — густые и шелковистые. Не давайте стричь их кому попало.

Неужели прическа может настолько изменить человека? Смотрю и не узнаю себя в зеркале. Вместо черного горшка над довольно, я ведь говорила, непривлекательной физиономией — пушистое облачко, вихрящееся над не таким уж отталкивающим лицом. Вполне… пристойная внешность. Смахивает на римскую матрону.

— Невероятно… — шепчу я и думаю, как бы скрыть это сногсшибательное зрелище от глаз наших жильцов.

Потрачено столько лет, чтобы стать невидимкой, и вдруг все пойдет прахом из-за какой-то римской стрижки? Это недопустимо!

Домой я шла, вжимаясь в стены. И, по редкостному счастью, никого не встретила. Вот только Лев посмотрел на меня как-то странно. А когда я нагнулась к нему, прижал уши — знак гнева или растерянности.

— Что, не нравится тебе? — спросила я и только потом заметила, что он судорожно принюхивается.

Шампунь. От меня несет миндалем с авокадо.

Я повязала голову косынкой и рьяно взялась за дела одно другого увлекательнее, вроде тщательного надраивания латунных кнопок вызова лифта.

И вот уже без десяти час.

Через десять минут появится Мануэла проверить, что получилось.

Времени на раздумье не остается. Я едва успеваю сдернуть косынку, снять с себя всю одежду и надеть бежевое шерстяное платье, сшитое для покойницы, как раздается стук в дверь.

— Bay! — охнула Мануэла. — Обалдеть!

Никогда в жизни я не слышала от Мануэлы ни одного вульгарного выражения, такое восклицание и такое словечко в ее устах… это все равно, как если бы папа римский, забывшись, сказанул своим кардиналам: «Куда, к черту, подевалась эта проклятая тиара?»

— Не издевайтесь надо мной! — сказала я.

— Да я и не думаю издеваться, Рене! Вы просто великолепны! — От восторга она так и плюхнулась на стул. — Настоящая дама!

Вот-вот — это меня и смущало.

— Я буду выглядеть смешно, если явлюсь на ужин расфуфыренной в пух и прах, — сказала я и принялась заваривать чай.

— Ничего подобного, это нормально — вы идете в гости и одеваетесь как следует. Все так делают.

— Да, но вот это… — я поднесла руку к прическе и снова содрогнулась, нащупав жесткую пену.

— Вы просто что-то надели на голову, и сзади чуточку примялось, — сказала Мануэла. С величайшей осторожностью она вытащила из сумки пакетик из красной шелковистой бумаги и пояснила: — Воздушные пирожные.

Правильно, поговорим о другом.

— Ну, как у вас все прошло? — спросила я.

— Это надо было видеть, — вздохнула Мануэла. — Я думала, ее хватит удар. «Мадам Пальер, — говорю я ей, — к сожалению, я больше не смогу к вам приходить». А она глядит и не понимает. Мне пришлось еще два раза повторить! И тут она села и забормотала: «Но что же я буду делать?» — Мануэла задохнулась от гнева. — Ну хоть бы сказала: «Что я буду делать без вас?» Счастье ее, что мне надо пристроить Рози, а то б я ей ответила: «Можете делать, что вам будет угодно, мадам Пальер, и шли бы вы…»

Опять «проклятая тиара»!

Рози — одна из многочисленных племянниц Мануэлы, и я понимаю, что она имеет в виду. Сама она подумывает вернуться на родину, в Португалию, но надо, чтобы такое хорошее место, как дом семь по улице Гренель, осталось в семье. Вот она в предвидении великого дня и готовит вместо себя Рози.

Господи боже, а я-то что буду делать без Мануэлы?

— А я что буду делать без вас? — говорю я ей с улыбкой, и у нас обеих выступают слезы на глазах.

— Знаете что я думаю? — говорит Мануэла, утираясь большим красным, как мулета тореадора, платком. — То, что я ушла от мадам Пальер, — хороший знак. Будут и другие перемены к лучшему.

— Она не спросила, почему вы уходите?

— То-то и оно, что нет! Не решилась. Хорошее воспитание иногда только мешает.

— Все равно же скоро узнает.

— Ну конечно! — Мануэла прыснула. — Но вот посмотрите, не пройдет и месяца, как она мне скажет: «Ваша Рози — просто сокровище, Мануэла! Как хорошо, что вы прислали ее вместо себя!» Ох, уж эти богачи… Чтоб им всем!

«Ох, уж эта проклятая тиара!»

— Что бы ни случилось, а мы всегда останемся друзьями, — сказала я.

Мы улыбнулись друг другу.

— Да, — кивнула Мануэла. — Что бы ни случилось.

На этот раз —

О путях судьбы,

Что для кого-то

Предопределены заранее,

А для кого-то нет

Я в затруднении: ведь если я подожгу дом, то может пострадать и квартира Какуро. А доставлять неприятности единственному достойному уважения взрослому, который мне встретился за всю жизнь, как-то нехорошо. Но я ведь так давно лелеяла идею этого поджога. Сегодня — день удивительного знакомства. Сначала я ходила к Какуро пить чай. Там еще был его секретарь Поль. Какуро встретил в вестибюле нас троих — маму и нас с Маргаритой — и пригласил зайти. Маргарита — моя лучшая подруга. Она пришла в наш класс два года назад и сразу меня поразила. Не знаю, имеете ли вы представление о том, что такое современный коллеж в богатом квартале Парижа, но, скажу я вам, он ничуть не лучше какой-нибудь школы в северных предместьях Марселя. А может, даже хуже, потому что где есть деньги, есть и наркотики, причем самые разные и в большом количестве. Мне всегда смешно, когда мамины друзья из поколения шестьдесят восьмого года начинают бурно вспоминать о всякой самопальной «дури». У нас в коллеже (между прочим, государственном, а как же — раз мой отец был министром Французской республики) можно купить что угодно: кислоту, экстези, кокаин и т. д. Давно прошли те времена, когда подростки нюхали клей в туалетах. Мои одноклассники глотают экстези, как конфетки, а главное: где наркотики, там и секс. Не удивляйтесь — теперь это начинается очень рано. Некоторые (таких, конечно, не очень много, но все-таки) уже в седьмом классе живут половой жизнью. Это ужасно. Во-первых, потому что, по-моему, секс, как и любовь, — это что-то святое. Хоть я не ханжа де Брольи, но если бы я успела повзрослеть, то хотела бы обставить свой первый опыт торжественно и красиво. Во-вторых, потому что, сколько бы подросток ни строил из себя взрослого, он все равно остается ребенком. И оттого, что обкуришься и с кем-нибудь переспишь на вечеринке, в юридически полноправное лицо не превратишься, как не превратишься в индейца оттого, что им нарядишься. А в-третьих, довольно дико полагать, будто можно стать взрослым, копируя самое страшное, что есть во взрослой жизни. Уж я-то насмотрелась, как мама глушит себя снотворными и антидепрессантами, — этого хватит, чтоб навсегда отбить охоту к таким вещам. Получается так: воображая, что становятся взрослыми, дети подражают как раз тем взрослым, которые не выросли из детства и прячутся от жизни. Глупо! Ну, правда, будь я Канель Мартен — это девчонка номер один в нашем классе, — я бы, наверное, тоже не знала, чем заняться, кроме наркотиков. У нее на лбу написано все что с ней случится дальше. Лет через пятнадцать богатый муж, за которого она выскочит только потому что он богатый, будет изменять ей и искать у других женщин то, чего собственная супруга, прекрасная, холодная и пустая, не может ему дать, например, человеческого тепла и пылкости в любви. И тогда она перенесет нерастраченную энергию на свои виллы и детей, из которых, словно бессознательно отыгрываясь, сделает собственных клонов. Дочерей, разодетых и раскрашенных, как дорогие куртизанки, продаст первым попавшимся банкирам, а сыновей нацелит на то, чтобы они, как отец, делали карьеру и изменяли своим женам с кем попало. Думаете, я выдумываю? Нет, глядя на светлые кудряшки, большие голубые глаза, клетчатые мини-юбочки, маечки в обтяжку и безупречной формы пупок Канель Мартен, я вижу ее будущее так ясно, как будто оно уже в прошлом. Пока же все наши мальчишки увиваются за ней, потому что видят в ней идеал гламурной женщины, а она принимает этот голод созревающих самцов за преклонение перед своей красотой. Так вот, Маргарита — совсем другая, я поняла это с первого взгляда. Она африканского происхождения, а таким претенциозным именем ее назвали не потому, что она живет в богатом квартале, а в честь цветка. Мать у нее француженка, отец из Нигерии. Он работает в МИДе, но ничуть не похож ни на кого из наших знакомых-дипломатов. Совсем простой. Явно любит свое дело. И в нем нет ни капли цинизма. Дочь же чудо как хороша: волосы, цвет кожи, улыбка — прелесть! И эта улыбка не сходит с лица. Когда в первый день Ашиль Гран-Ферне (первый шут в классе) пропел ей: «Смугла и весела, красотка, ла-ла-ла, в чем мама родила!» — она улыбнулась еще шире и мгновенно ответила: «Рожа отвратна — мама, роди меня обратно!» Вот это мне в ней особенно нравится: нельзя сказать, чтобы она отличалась уж очень развитым логическим мышлением, ум у нее, может, не такой глубокий, зато острый как бритва. Это особый талант. Моя одаренность проявляется в мощном интеллекте, а ее — в потрясающей быстроте реакции. Я бы много дала, чтобы быть такой, как Маргарита, а то обычно я нахожу подходящий ответ минут на пять позднее, чем нужно, и уже в уме разыгрываю несостоявшийся диалог. Когда Маргарита первый раз пришла к нам в дом и Коломба сказала ей: «Красивое имя Маргарита, но старомодное», — она тут же ее отбрила: «Зато хотя бы не птичье»[16]. У Коломбы прямо челюсть отвалилась — это было великолепно! Находчивость Маргариты так ошарашила ее, что она небось еще долго не могла оклематься, в конце концов себе в утешение приписала все случаю, но неприятный осадок все равно остался. А в другой раз, когда Жасента Розен, мамина подружка, спросила: «Такие волосы, наверное, страшно трудно расчесывать?» (у Маргариты настоящая львиная грива) — она выпалила: «Моя не понимай, что говори белый госпожа».