В старших классах школы Сема принес во двор другой могущественный миф. В оригинале звучал он так: громкий смех – признак «недотраха». Мол, все девочки до единой об этом знают и в момент раскусят вас по веселому гоготу.

И вот, по мере того как этот миф распространялся по округе, в окрестных дворах становилось все тише и тише. Местная общественность старалась продемонстрировать тотальный дотрах. После анекдотов воцарялась гробовая тишина. Если кто и позволял себе смешок, то со стороны это больше напоминало рыдания. Слепой Хорхе из «Имени розы» был бы нами доволен.

Среди нас затесался старший товарищ. Он учился на первом курсе института. Более того, старший товарищ был уже женат. Нам он казался почти Джеймсом Бондом. Как у агента 007 была лицензия на убийство, так у товарища была лицензия на секс.

Однажды этот молодожен-первокурсник дул с нами портвейн на лавочке. И кто-то рассказал анекдот. Смешной. Очень.

И вдруг на наших глазах старший товарищ принялся ржать, как конь, показывая зубы и брызжа слюной, всхлипывая и хлопая себя по ляжкам. Отсмеявшись, молодожен обвел нашу похоронную процессию непонимающим взглядом и спросил:

«А вы чего не смеетесь?»

Мы посмотрели друг на друга и все как один синхронно начали краснеть.

Агенты тотального недотраха еще никогда не были так близки к провалу.

Лучшая тактика ухаживания за девушками – наглость. Меня этому научили дворовые романы.

Не мои романы, сам я в те годы практиковал довольно редкую технику покорения дам под названием «пугливый сурикат»: «Ой, девочка!» – восклицал я про себя, пока девочка беспрепятственно проходила мимо моей остолбенелой тушки.

Чемпионом по наглому ухаживанию за девушками был главный бонвиван нашего двора Тор. Вот это был размах!

В то далекое советское время конца восьмидесятых он прельщал девиц одним и тем же приемом: говорил, что воевал во Вьетнаме. Две трети целевой аудитории верили. Не четверть, не половина – две трети! Их нисколько не смущало, что ветерану на тот момент было пятнадцать. Правда, выглядел он на все шестнадцать, но все равно. Этой слепой вере в кумира способствовал ряд обстоятельств:

1. История в нашей средней общеобразовательной школе преподавалась с перерывами: учителя в то время менялись едва ли не чаще, чем сама история;

2. Тор был невероятно красив: не исключено, что часть пострадавших просто слушали музыку его голоса;

3. На плече у ветерана красовался шрам. Мы, его старые приятели, знали, что это результат падения с трехколесного велосипеда, причем не во Вьетнаме, а в детстве. Мы, но не девочки. Тор в теплое время года неизменно дрейфовал в алкоголических майках без плеч, обнажая бравый порез (прямо как настоящий Тор – я имею в виду безрукавку). Девочкам он объяснял, что это от напалма. Две трети по-прежнему верили, без вариантов.

4. Наконец, и это было самой сильной стороной его легенды, Тор много рассказывал о своей службе во Вьетнаме. Причем с такими деталями, что порой даже мы сами начинали плыть и сомневаться – а вдруг? Все вокруг с открытыми ртами заслушивались историями о рейдах по деревням, об эвакуации раненых на вертолетах под огнем противника, о вылазках в подземные норы вьетконговцев, о злом сержанте, который пытался его убить, и о том, как они курили что-то через дуло двустволки.

Прекрасный был рассказчик, харизматичный. Про четвертый пункт это уже потом выяснилось, что Тор просто пересказывал фильм Оливера Стоуна «Взвод».

У нас в то время, в конце восьмидесятых, видеомагнитофонов ни у кого не было. А папа Тора работал во Внешторге, и у него видеомагнитофон был. На горе несчастным девушкам.

Одних волнует, где библиотека Ивана Грозного. Других – кто убил Кеннеди.

Для меня тайной века всегда был вопрос, что делал Артюр Рембо с 1873 по 1891 год.

С момента написания последней строчки в восемнадцать лет и до своей смерти в тридцать семь.

С трагической фигурой этого знаменитого французского поэта у меня связана одна комичная история. Как всегда со мной. Меня вообще нельзя приглашать в приличные места. Я и на «Реквиеме» в консерватории начну ржать, припомнив этакое.

Однажды в годы моей придворной юности к нам во двор на грандиозную уличную попойку залетела редкая бабочка.

Красивая умная интеллигентная девушка из хорошей семьи. С манерами, но не манерная. Почти в белом платье, хотя и в джинсах. Дочь помещика, заблудившаяся в своем гигантском поместье и очутившаяся на конюшне. Где даже кони вели себя прилично, а ржали исключительно конюхи.

«Наяда», – как говорил Велюров про свою возлюбленную. Что-то подобное.

Наяда училась в университете, на филфаке.

Она так и сказала:

«Я учусь в университете, на филфаке».

Услышав это, наш банкующий тамада понимающе кивнул, убрал с лавочки водку и поставил на нее порт-вейн «Анапа». Вино, как никак. В его понимании.

Скорее всего, в тот день наяду привела в наш двор подружка. Неизвестно, что та ей посулила. Уж точно не наши пьяные рожи и рожицы. (Это не одно и то же. Некоторые напиваются эпически, до подрыва устоев, до пьяных рож, другие – фельетонно и водевильно, до пьяных умилительных рожиц.) Возможно, подружка заманила наяду обещанием показать архитектурный ансамбль вотчины царя Алексея Михайловича на Серебряно-Виноградном пруду. Эта вотчина действительно располагалась неподалеку от нашего двора, в пяти километрах.

К финалу попойки на закате дня, в качестве развязки нехитрой фабулы подобных мероприятий, на лавочке остались сидеть трое: наяда, рядом с ней мой друг Сема, а следом уже я. Остальные участники дневной вечеринки были живописно разбросаны по двору, как бревна на лобном месте «Дома-2» (хочу идти в ногу с трендами, пусть и хромая).

Внутренний мир наяды к тому моменту выглядел уже изрядно помятым. Хотя внешне девушка держалась молодцом. Она сидела оглушенная, как русалочка, выброшенная на берег в районе Геленджика. Видимо, родители слишком передержали ее. Башня из слоновой кости заметно накренилась.

Сема не оставлял попыток. Вот уж истинный поручик Ржевский, типаж в типаж. Он рассказывал наяде рецепт приготовления коктейля «ерш», из водки и пива, шампанское по вкусу.

«Как же я устала с вами, Семен», – вдруг в отчаянии выдохнула наяда. Бьюсь об заклад: Сема не понял, что она обращается к нему. Мне кажется, до того момента он еще ни разу не слышал своего полного имени.

«Эх, мальчики, мальчики, – как-то по-старушечьи запричитала она, – да вы хоть знаете, кто такой, например, Аполлинер? Или Малларме? Или Рембо?»

Наяда произнесла фамилию Рембо с ударением на последний слог, как и положено, РембО.

В те годы я уже знал, кто такой Рембо. А также Малларме. И даже Аполлинер.