В улыбке Валькура сквозила нежность, смешанная с печалью. Его немного беспокоила активность подруги. Последние несколько недель Эмерита обвиняла своих близких в пассивности. Все они предвидели наступление черного дня, знали тех, кто его готовит, жили с ними бок о бок, иногда даже пили вместе с ними пиво, но ничего не говорили. Они стоически предсказывали собственную смерть, а затем, в порыве последней надежды и веры в гуманистические идеалы, в международное сообщество, в жизнь, в Бога, сами же опровергали свои беспощадные и неоспоримые прогнозы. И перед тем как пойти спать, прикончив последнюю кружку пива, они приходили к выводу, что экстремисты хуту-такие же люди, как они, не смогут совершить непоправимое. Никто не хотел верить в знаки, которые всем известная рука выводила на стенах домов.

Эмерита сказала ему, что оппозиция должна вести себя активнее, все оппозиционеры вместе и каждый в отдельности у себя дома, в своих районах должны выступить открыто и обличить убийц. Виновные известны, говорила она ему, нужно указать на них пальцем, изолировать, изгнать из кварталов, опубликовать их имена в газетах, запретить им посещать церкви, если, конечно, они вдруг не раскаются в своих преступлениях. Первая ночь любви таксистки превратила ее в пассионарию[38]. Это было прекрасно, но очень похоже на самоубийство. Валькур знал, что она сделает то, о чем говорит, и сегодня же вечером по возвращении в свой квартал она обойдет бары и своих друзей. Она решительно подойдет к какому-нибудь ополченцу и прикажет ему проваливать. Она прочтет ему нотацию, процитирует несколько стихов из Библии, убежденная в том, что Слово Божье способно просветить даже самых заблудших и обратить их в веру, как Павла на пути в Дамаск[39]. В какой-то момент он захотел образумить ее, объяснить, что тонкие листки Священного Писания не способны защитить от стальных мачете даже тела святых. Но что толку? Какие доводы можно противопоставить Слову Божьему? И Валькур промолчал. Как. мог он давать советы этой счастливой женщине в стране, где он и сам попал в такой переплет и почти по той же самой причине, - он искренне и всей душой хотел жить, а не рассуждать о жизни, которая могла бы быть. Каждое мгновение, которое удается урвать у страха, - это и есть рай.

Отец Луи несколько раз затянулся своей трубкой и только потом заговорил. Он, как всегда, был в затруднительном положении. В этой стране даже такие обычные вещи, как свадьба или крещение, могли без видимой причины обернуться драмой или провокацией. Как глаза католической благотворительной организации «Каритас» он также распоряжался пожертвованиями, поступавшими по мировой продовольственной программе. У «Каритас» была своя аптека. К великой радости бедняков, она составляла конкуренцию местным торговцам, приближенным к властям, имевшим лицензии на импорт медикаментов. В ремесленной лавке все стоило в пять раз дешевле, а платили крестьянкам в пять раз больше, чем эти жалкие мафиози, друзья правительства. Социальные работницы не только подавали хороший пример и раздавали сухое молоко. Брошенных женщин они учили обеспечивать себя самим. Раздавали презервативы, организовывали общественное питание. Своей неутомимой деятельностью изо дня в день они вносили небольшой вклад в борьбу с этнической дискриминации, эксплуатацией женщин и незаконной торговлей товарами первой необходимости. Они способствовали сплочению жителей коммуны, что в высших кругах частенько воспринималось с подозрением, а порой и вовсе считалось делом пагубным.

Во время своих встреч с министрами отец Луи всегда проповедовал терпимость, умеренность и равенство. Он делал это сдержанно и вежливо, будучи убежденным, что, несмотря на катастрофу, которая может произойти, и вне зависимости от того, кто победит, он должен оставаться здесь не для того, чтобы спасать души (души спасаются сами), а чтобы помогать. Отец Луи был не так уж далек от истины. Лет сорок назад он решил, что должен идти на сделку с бандитами и убийцами, многие из которых имели наглость приходить к нему исповедоваться. В одиночку он балансировал на тонкой грани, защищая как мог мятежников и встречаясь, потому что так было надо, с теми, кто их преследовал. И те, и другие хотели переманить его на свою сторону и постоянно напоминали о том, что нужно сделать выбор. Выбор он сделал давно, главным для него было делать свою работу, а для этого ему пришлось справиться с соблазном, усмирить свою гордость и не позволять себе заявлять во всеуслышание о том ужасе, который мучил его с того момента, как он приехал в Руанду, и который с каждым днем становился все сильнее. Богу все было известно; этого было достаточно. Иногда, мучаясь бессонницей, он считал в уме. Тем, что молчал, он спасал столько жизней. Сколько именно, он не знал, но был уверен, что спасал. Если бы он заговорил, смог бы он спасти больше людей? Однажды он доверился Валькуру, который писал статью о том, что будто бы на юге страны уже шла резня. Они пили вдвоем ночь напролет, и старый кюре, которому пузырьки шампанского ударили в голову, делал страшные признания. Да, он мог доказать, что за несколько дней десять тысяч тутси были зверски убиты в Бугесере. И это была своего рода генеральная репетиция геноцида, о котором мечтали экстремисты-хуту. В шесть часов утра он постучал к Валькуру, и тот пообещал не публиковать его откровения.

Он положил в пепельницу старую вересковую трубку, которой было лет сорок, вздохнул и опустил голову.

– Господин Валькур, вы знаете, я считаю вас своим другом и уважаю Жантий. Не могу я не знать и о вашей любви, в Кигали говорят о вас как о новых Ромео и Джульетте. И тем не менее… Вы подумали о разнице в возрасте, о культурном барьере? Буду откровенен, мне бы не хотелось, чтобы эта свадьба состоялась. Более того, будь это в моей власти, я бы заставил вас уехать, так было бы лучше и для вас, и для Жантий.

Он снова взял свою трубку и глубоко затянулся.

– Я немного старомоден, Валькур, вы об этом знаете. Так и напрашиваются все эти расхожие церковные словечки, клише, которыми оперируют священнослужители и добропорядочные прихожане, живущие больше Священным Писанием, чем настоящей жизнью. И все то, о чем я вам только что сказал, - вы, думаю, согласитесь - был голос разума. Вот уже несколько лет я не могу разорвать этот порочный Круг. Что подсказывает здравый смысл?

Что молодые не должны быть со старыми. Что беды - неотъемлемая часть нашей жизни. Что пока существует человек, будет существовать и бесчеловечность. А еще он говорит, что надо слушаться родителей, начальников, правительство. Подсказывает, что мятеж - удел подростков, а подчинение порядку - признак взросления. Он объясняет нам, что война неизбежна и что убийства в порядке вещей. Разум советует нам принимать окружающий мир таким, как есть. Я никогда не слушал голос разума. Я считал, что борюсь с окружающим миром. Как? Спасал голодного ребенка, мыл больного СПИДом, раздавал медикаменты, проповедовал то самое Слово Божье, служил мессу, рассказывал о совершенно бессмысленной жертве Сына Божьего. Да, я так считаю. Не хмурьтесь, я знаю, что вы атеист. Но я смотрю на то, что делают все эти здравомыслящие люди. Они вовлекли нас в две мировые войны. Они устроили холокост с той методичностью, с какой планируют экономическое развитие региона или экспансию транснациональной компании. Вьетнам, Никарагуа, апартеид в Южной Африке и еще сотня, а может, и больше, войн, опустошивших этот континент после ухода колонизаторов, - все это дело их рук. И эти убийцы вовсе не безумны. Попадались, конечно, и неврастеники, вроде Гитлера, но без здравомыслящих людей, без сотен тысяч верующих, благоразумных добропорядочных христиан не случилось бы ни одного из этих бедствий всемирного масштаба. Безжалостно кромсают человечество своими штыками, как правило, люди добропорядочные и уважаемые. Но, если в силу стечения обстоятельств война не случается, они создают все условия для того, чтобы появилась несправедливость. А если не создают, то просто терпят ее, потворствуют, становятся соучастниками или финансируют ее. Валькур, я не считаю себя христианином с тех пор, как попросил вас не публиковать мои рассказы о прошлогодних бойнях. Я устал быть здравомыслящим человеком. Забудьте то, что я сказал вам о свадьбе. Не знаю, был ли это старый рефлекс кюре или я хотел немного посмеяться над собой. Конечно, я вас поженю и забуду о том, что вы мне признались, что разведены. Вы не представляете, каким счастьем для меня будет благословить союз двух любящих друг друга людей, невзирая на то что Жантий намного моложе вас. Таково мое мнение, и я его не изменю. Мы сыграем свадьбу в воскресенье на следующей неделе, 10 апреля, а заодно устроим и крестины.