Марианне задумывается. Я вижу, что солнце быстро склоняется к западу, и понимаю, что нам надо отправляться домой, пока не стемнело. Но и прерывать ее историю мне тоже не хочется. Будь что будет. У меня есть с собой карманный фонарик.

Марианне подозрительно на меня смотрит. Слежу ли я за ее рассказом? Интересно ли мне то, что она мне рассказывает? И снова пьет вино. Я жалею, что захватил только одну бутылку.

— Когда Брур захотел, чтобы я сделала аборт, я не поверила своим ушам. Он сказал, что у него есть хорошие связи. Никаких спиц. Никаких сомнительных средств. Есть врачи, с которыми можно связаться. Брур знал одного такого врача. Мы страшно поссорились. На этот раз я защищала себя, ибо была уверена, что еще один аборт будет роковой ошибкой. О том, что такое стать матерью, я представляла себе весьма туманно. И хотя Брур старался быть моей опорой в этом мире и позаботился, чтобы у нас была роскошная свадьба, — конечно, с помощью и его и моих родителей — я все равно знала, что он не хочет этого ребенка.

— Правда? Неужели он не хотел, чтобы ты родила ему ребенка?

— Вспомни, какой я была молодой, — говорит она и почти по-матерински гладит меня по щеке. — Да и ему было всего двадцать пять лет, он только-только начинал свою карьеру врача, в будущем нейрохирурга. Ему было приятно, что у меня в семье есть врач. Он хотел, чтобы мы вместе завоевали весь мир. Ему было трудно скрывать свое отчаяние в течение моей беременности, но он старался. А когда Аня родилась и он первый раз увидел ее, в нем словно что-то перевернулось, словно он во время этой первой встречи со своей дочерью уже любил ее больше всех на свете. И, как я тебе говорила, эта любовь была связана с больной совестью и раскаянием. Неужели он хотел лишить права на жизнь эту крохотную девочку?

Марианне погружается в воспоминания. В ней как будто все стихает. Но из кафе до нас доносятся громкие крики. Студенты давно забыли, что мы находимся поблизости. Они распевают свои пьяные песни. Их ждет долгая ночь. Их шутки пошлы. Один кричит другому: «Черт, какое холодное горлышко у этой бутылки!» И другой так же громко ему отвечает, сам в восторге от своего остроумия: «Невесте это не понравится!»

Вечер с Марианне Скууг. Сентябрь, суббота, мы с нею на Брюнколлен. Через час солнце сядет. Надо возвращаться домой. Мы сидим рядом на поваленном дереве, и мне до смерти хочется обнять ее, обнять как ровесник, а не как парень, который моложе ее на семнадцать лет. Мне хочется иметь силу и возраст, до которых мне еще далеко. Хочется, чтобы я родился в 1935 году и чтобы я мог ее утешить. Хочется говорить с нею о праве женщин на легальный аборт и обо всем, что случилось во время войны. Хочется, чтобы мы оба «разбили» свои судьбы, как она выразилась, и изменили свою жизнь. Хочется вырваться из своей неуверенной юности. Хочется разделить с нею ее опыт, какой бы дорогой ценой он ни был куплен.

И все это я, наверное, мог бы сделать, если бы осмелился обнять ее за плечи, прижать к себе, как ровесник.

Но я не могу. Она никогда этого не допустит. А если бы и допустила, то сделала бы это по дружбе, в качестве жеста доброй воли со стороны члена Союза врачей-социалистов, пропагандиста нового сексуального просвещения.

— Пора отправляться домой, — говорю я.

— А как же моя история? — Марианне беспомощно смотрит на меня.

— Но тогда нам придется спускаться к озеру Эстернванн и идти на остановку Грини в темноте.

— Наверное, я говорю слишком пространно? — нервно спрашивает она. — Молодых людей вроде тебя не интересуют печальные истории…

— Зачем ты так говоришь! — возмущаюсь я и сам удивляюсь, услышав в своем голосе сердитые нотки. Она вздрагивает. — Прости, — уже мягче прошу я. — Ты прекрасно знаешь, как много для меня значит твоя история. Давай избавим друг друга от ненужной вежливости. Нам она ни к чему. Пожалуйста!

Марианне пытается засмеяться. Встает, покачнувшись, но тут же, незаметно, справляется с собой:

— Мне нравится, когда ты такой, Аксель. Нравится, когда твоя сила вдруг прорывается наружу. Не забывай о ней, что бы с тобой в жизни ни случилось.

Я киваю, боясь поднять на нее глаза. Не хочу, чтобы она заметила, что я покраснел.

— Нас ждет долгий путь, — напоминаю я.

— Да, но, к счастью, он идет под горку.

Мы одновременно понимаем смысл ее слов: рассказанная ею история напрямую связана со словами «идти под горку» — и начинаем смеяться. Переносное значение слов «идти под горку» слишком очевидно. Смех — наш друг, добрый и нежный. Он требует чего-то большего. Требует объятия, подтверждения того, что мы говорим на одном языке. Она стоит и смеется. Я тоже.

— Идет под горку! — повторяет она. Наконец я ее обнял. — Буквально говоря!

— Да, к счастью. — Я смеюсь, но я растроган, мне так странно, так непривычно держать ее в объятиях.

Мы оба замечаем это и отстраняемся друг от друга.

— Ну, пошли под горку! — говорит она почти весело. — И по пути вниз я расскажу тебе конец этой ужасной истории.

Я ищу в небе ястреба. Знаю, что он где-то там, но, наверное, спрятался за небольшим золотистым облаком. Отныне он будет прятаться от меня. Мне придется без его помощи толковать все предзнаменования. Но в ту минуту я еще этого не понял. Мы обходим кафе сзади, чтобы не оказаться втянутыми в пьяное остроумие студентов.

— Все парни одинаковы, — шепчет Марианне, как будто извиняя недостатки моего пола.

И когда мы выходим на лесную дорогу и начинаем спускаться по склону, смех стихает и у нас за спиной, и между нами. Нам больше уже не смешно.

— Я жду конца истории, — напоминаю я.

Марианне надевает ветровку, которая была повязана у нее на талии. И на ходу сворачивает самокрутку. Я даю ей прикурить.

— Конца истории? Хотела бы я, чтобы этой истории вообще не было.

— Ты жалеешь, что родила Аню?

— Нет, конечно. Но ты не представляешь себе, что значит потерять ребенка. Ты — взрослый во всех отношениях, кроме одного, в этом отношении ты еще слишком молод. Постичь это невозможно так же, как человеку, никогда не имевшему детей, невозможно постичь чувства, которые испытывают мать и отец. Это даже интересно. Ведь мы считаем, что можем понять все. Народное просвещение толкует нам, что мы почти все можем узнать, прочитав определенные книги. Но это неправда. Сколько бы мы ни читали об этом, мы не можем понять, что значит потерять ребенка, во всяком случае, большинство из нас. Так же как большинство из нас не представляет себе, каково это — лишить себя жизни. Но Брур Скууг это знал, знал десятую долю секунды. И я никогда не забуду, что именно ему довелось обрести это знание.

— Когда мы с тобой были в «Бломе», ты сказала, что собираешься уйти от него, когда Ане исполнится восемнадцать, — напоминаю я Марианне.