Великая княгиня прочитала, вернула бумагу. Карие глаза ее выражали полную безмятежность.

— Простите мне мою смелость, ваше высочество… Вы не говорили о нашем приватном разговоре сэру Вильямсу?

Чистый лоб Екатерины наморщился, глаза совершили неопределенное движение — вниз, вбок, опять на Бестужева. Канцлер еще длил свою фразу: «Я имею в виду мысль государыни сделать наследником Павла Петровича…», но было уже ясно — говорила и никогда не сознается в этом.

Ладно… Это мы потом обмозгуем, а теперь надобно о деле.

— Как уже было говорено, я готовлю манифест о Престолонаследии. Он будет представлен вам в конце недели через известную персону. Здоровье государыни — вот что определяет сейчас наши поступки.

Канцлер не только перешел на шепот, он вообще говорил одними губами, и Екатерина напряженно, чуть нахмурившись, смотрела на его шевелящийся рот.

— Если ЭТО произойдет… вы понимаете? Мы должны иметь в Петербурге верных людей и, конечно, армию. Я имею в виду…

— Я понимаю, — быстро сказала Екатерина, жужжащая муха вдруг смолкла, и она тревожно оглянулась на вазу.

— Ваше высочество, вам следует раз написать фельдмаршалу Апраксину, но в отличие от предыдущих посланий он должен получить четкие указания. Это должно быть другое письмо. Нам нужно, наконец, поставить точку над i.

Екатерина сделала неопределенное движение плечами, видно, платье жало ей в лифе, потом склонила голову, рассматривая рисунок ткани на платье, и сказала будничным спокойным тоном:

— Я уже поставила точку над i. Это «другое» письмо Апраксин должен был получить еще перед Гросс-Егерсдорфом.

Бестужев откинулся назад. Он был так потрясен, что спросил в полный голос:

— И вы получили ответ?

— Нет, не получила. Но ответ и не обязателен. Я верю в преданность фельдмаршала Апраксина. И судя по его поведению после баталии, он отлично меня понял и согласен со мной.

«Как осмелела! — Бестужев был словно в шоке. — Я мальчик-паж рядом с ней!»

— Осмелюсь спросить, ваше высочество, кто был посыльным?

— Это не важно. Я доверяю этому человеку.

— Простите, но это не простое любопытство. Что вы изволили написать фельдмаршалу?

Бестужев боялся, что и на этот вопрос не получит ответа, но Екатерина ответила, четко, словно по пунктам перечисляла.

— Государыня больна. В любой момент в государстве могут возникнуть серьезные изменения, посему надобно армию иметь вблизи русских границ… дабы предотвратить беспорядки, кои могут возникнуть. Что вы на меня так смотрите? — прервала она себя. — У императрицы каждый месяц конвульсии. И каждый раз все более тяжелые! Обморок в Царском Селе нетрудно было предугадать.

— На такое письмо нельзя не ответить! Надо молить Бога, чтобы оно не Попало в чужие руки! — голос Бестужева прозвучал мистически, пророчески, но чуткое ухо уловило бы в нем фальшивые нотки.

Особенно неприятно канцлеру было то, что в тайном, привезенном Беловым послании Апраксин, страстно прося указаний: что делать? куда вести армию? — ни словом, ни намеком не обмолвился, что получил от великой княгини такое серьезное письмо. «Скрыл, старый греховодник! Хоть бы намекнул! Так нет… Скрыл. Решил свою игру вести. А от меня, значит, нужны руководства к действию! Чтоб потом говорить: „Как же, сам Бестужев велел мне вести армию на зимние квартиры“. Я те покажу, как от канцлера и друга таиться!»

— Апраксину я напишу, — продолжала Екатерина. — Поздравлю его с победой. И вы, Алексей Петрович, напишите. Оба наших письма можно вместе и отправить. Да намекните Апраксину, что мы во всем единомышленники.

— Это он и так знает, — проворчал Бестужев. Шорох или подобие шороха раздалось за дверью, а может, на ветку за окном седа птица, и ветка царапнула по стеклу, словом, чуть слышный звук заставил канцлера вдруг широко распахнуть глаза и голосом чрезвычайно искренним, хоть и несколько шепелявым, сказать:

— А Карл Саксонский вряд ли в этом годе соберется в Россию. Дай Бог будет к весне. А когда приедет, то расположим его у графа Ивана Ивановича Шувалова, как и в прошлый раз.

Екатерина понимающе улыбнулась.

Фрейлины Их Императорского Величества имели двух начальниц. По неписаным законам права и обязанности каждой были строго регламентированы, и Боже избавь преступить хоть на пядь пространство, освоенное соправительницей.

Внутренним распорядком фрейлинского флигеля занималась госпожа Шмидт, жена давно умершего придворного трубача. Ранее я упоминала об этой даме, когда-то она была финкой и почиталась очень неглупой, посему пользовалась особым расположением камер-фрау императрицы Екатерины — маменьки ныне здравствующей. Теперь это грубое, массивное, кривоногое существо утратило национальность и бывшие свои привычки, просто цербер, а если хотите, дворовая сторожевая Их Величества.

Второй и фактической начальницей, поскольку именно она представляла фрейлин в обществе и звалась обер-гофмейстериной, была Екатерина Ивановна, принцесса Курляндская. Но о ней после.

По прибытии в Царское Село Мелитриса была препровождена именно к Шмидт и была принята ни хорошо, ни плохо, как некая вещь, которая поступила по описи и которую надобно заприходовать и положить на определенную полку. В обязанности госпожи Шмидт входило следить за чистотой помещения, а также за чистотой помыслов своих подопечных, за их опрятностью и здоровьем, а так как вновь прибывшая еще не показала себя ни грязнухой, ни развратницей, то на нее не стоило обращать внимания. Скучным голосом, глядя в окно, Шмид сообщила распорядок дня, когда обед, когда ужин, провела Мелитрису по анфиладе комнатенок в ту, которую ей надлежало считать своим домом: Во фрейлинских комнатах было чисто, пусто, однообразно. От казармы комнаты отличались тем, что каждая кровать была огорожена ширмой, иногда кокетливой, с бантами и рисунками, изображавшими куртуазные дворцовые сцены. Ширмы фрейлины приносили из дому. Поскольку Мелитриса не могла запастись этим необходимым предметом, ей пришлось довольствоваться ширмой своей предшественницы, которая вышла замуж.

Мелитрисе повезло, ей досталась комната на двоих, хотя в прочих жили по три, а то и по четыре девицы в одном помещении. Все комнаты были проходными. В правом конце флигеля разместилась госпожа Шмидт, в левом — принцесса Курляндская, две дамы служили как бы пробками, затыкающими с двух концов этот сосуд грехов и горестей — фрейлинский флигель.

Комната была узкой, стены не тканью обиты, а покрашены в серый цвет, окна щелявы, дуло из них неимоверно, но соседка, княжна Олсуфьева, посоветовала не унывать, потому что в начале октября их наверняка переведут из Царского Села в Петербургский дворец, а там печи. Княжне Олсуфьевой было восемнадцать лет, она была худенькая, как ребенок, с изящными повадками, прозрачными, странным образом выгнутыми пальчиками и созвездием ярких веснушек, которые она старательно замазывала три раза в день вонючей белой пастой. Как только княжна рассмеялась, явной стала еще одна ее особенность, она была необычайно большерота, то есть на вид рот ее имел обычную величину, но в случае нужды мог растягиваться до немыслимых размеров. Мелитрисе во время еды и десертную ложку с трудом приходилось в себя вталкивать, а во рту княжны полностью умещалась большая деревянная ложка. В этом Мелитриса убедилась, наблюдая, как ее новая подружка лакомится вареньем. Ка-а-к раскроет рот. Господи, да туда карета въедет! При этом Верочка Олсуфьева была и добродушна, и незлобива, а если не открывала рот во всю ширь, так еще и хорошенькая.