Большинство пассажиров парохода составляли беженцы – в том числе уже знакомые Курту по поездам, – а также немногочисленные туристы, возвращавшиеся на родину, и редкие коммерсанты. Курт с Карлом отыскали их каюту, которая оказалась в самой глубине, была неприятно душной и вся содрогалась от грохота двигателей. Вернувшись на свежий воздух, они смотрели, как Сайбони отходил от причала и, оставляя за собой пенный след, разворачивался носом на запад.

Курт провел у поручней не меньше трех часов, разглядывая расстилавшийся вокруг океан. Лиссабон сжался в точку, потом Португалия превратилась в тонкую линию, потом вся Европа исчезла, утонув за горизонтом. Где-то далеко, в Северном море, конвой за конвоем торговые суда медленно крались на восток к берегам Британии, под эскортом военных, круживших с ними рядом, словно встревоженные пастухи; на востоке подводные лодки скользили под толщами вод через просторы океана со смертоносными торпедами на борту. У Сайбони для защиты имелись только опознавательные знаки.

Несмотря на усталость, Курт плохо спал в ту первую ночь в их шумной и жаркой каюте и на следующий день мучился от морской болезни, он не смог съесть ничего, кроме фруктов. Не собираясь снова всю ночь крутиться на своих койках, Курт с Карлом взяли одеяла и проскользнули на палубу. Никто их не остановил; сестра Снебл, невысокая женщина средних лет из Нью-Йорка, которая должна была присматривать за детьми, больше занималась престарелыми пассажирами.

Ночью на палубе было холодно, но мальчики завернулись в одеяла и устроились на откидных шезлонгах, где быстро пригрелись. Курт смотрел на звезды у них над головой, размышляя о своей новой жизни и о месте, куда ехал. Из школьного английского он запомнил совсем мало: мог сказать hello, yes и OK, и это практически все. В классе они учили стишок: «Pat-a-cake, pat-a-cake, baker’s man», – но Курт не особенно понимал, что это значит. Речь американцев, плывших на пароходе, казалась ему простой тарабарщиной.

Где-то там, на востоке, где звездное небо сливалось с черной полосой океана, остались его дом и семья. Новенькая гармоника, последнее звено, связывавшее его с мамой, пропала. Когда он с другими детьми пересаживался в следующий поезд где-то во Франции, несколько германских солдат заговорили с ними и предложили поиграть. Курт показал им свою гармонику, они взяли ее, но так и не вернули. Наверное, подумали, что еврею такая хорошая вещь ни к чему.

* * *

Над Европой висела черная туча, грохочущая и полыхающая молниями. Где-то посреди Атлантики Сайбони плыл от нее прочь, навстречу ясному американскому рассвету.

Курта и Карла, задремавших в шезлонгах, разбудили холодные брызги – но не морской пены, а воды со швабры матроса, драившего палубу. Подхватив свои одеяла, они ретировались в каюту.

Каким-то образом сестра Снебл прознала про их ночевку под открытым небом. Их отчитали и приказали спать у себя в каюте. Целыми днями они носились по пароходу, исследуя все закутки, играли, заводили знакомства с моряками и тем самым ненадолго отвлекались от мыслей о том, что оставили позади, и от неуверенности в завтрашнем дне.

Достигнув Бермуд, корабль повернул на северо-запад, выйдя из теплой зоны тропиков. Курт чувствовал, как менялась атмосфера на борту: люди готовились к самому судьбоносному прибытию в своей жизни. Около полудня, в четверг, 27 марта 1941 года, все пассажиры – мужчины, женщины и дети, – высыпали на палубы: Сайбони проходил между Стейтен и Лонг-Айлендом.

Курт, зажатый другими людьми, смотрел на серые волны и берега, вырисовывающиеся вдалеке. Статуя Свободы у входа в порт, казавшаяся поначалу крошечным пиком на горизонте, теперь нависла над кораблем, бледно-зеленая и величественная. Они прошли по Гудзону, мимо небоскребов Манхэттена. Дети и взрослые оживленно болтали, размахивая руками, и широко улыбались. Им раздали маленькие американские флажки, которые теперь трепетали на ветру – хрупкие треугольные символы надежды.

* * *

Грандиозность Нью-Йорка потрясла Курта до глубины души. Такси канареечно-желтого цвета с черными крыльями толкались на перекрестках и с рыком прокладывали себе путь среди дымящего, сигналящего потока машин, вступая под яростный звон в поединок с трамваями на пересечении с 42-й. Бродвей и Таймс-Сквер показались ему внутренностями огромного мотора, работающего на полных оборотах. Курт сжимал руку дамы из Комитета помощи, словно цепляясь за спасительную соломинку, пока они пробивались на светофорах сквозь чьи-то пышные юбки и пальто, марширующие зонты и трости, хлопающие газеты и подхваченный ветром пепел сигарет.

Это было совсем не похоже на Вену. Нью-Йорк, сплошная современность, от фундаментов до небес, город, состоящий из автомобилей, стекла и бетона, людей, людей и снова людей, воплощавших собой этот современный мир, такой далекий от Европы. Курт с друзьями чувствовали себя в нем во всех смыслах чужаками.

После того как Сайбони причалил и пассажиры прошли медосмотр[201], детей высадили с парохода и передали даме из Общества помощи еврейским эмигрантам, которое сотрудничало с Комитетом помощи еврейским детям в Германии. Их них троих только Курт знал, куда отправится дальше. У Карла и Ирмгард в Америке не было ни родственников, ни друзей; благотворительная организация нашла для Ирмгард семью в Нью-Йорке, а для Карла – в далеком Чикаго. Ночь они провели в отеле, и вот пришло время расставаться. Своих друзей Курт больше так и не увидел[202].

* * *

Незнакомые названия мелькали за окном, ничего не говоря Курту, мальчику из Австрии. Каждое напоминало о предыдущей волне религиозных иммигрантов, скучавших по родным городам: Гринвич, Стамфорд, Олд-Лайм, Нью-Лондон, Уорик. Железная дорога шла по побережью через Коннектикут до Провиденса на Род-Айленде. И там главная линия заканчивалась.

Когда Курт вышел из вагона, неся в руках чемоданчик, прокочевавший с ним весь путь от Им Верд, его встретила женщина примерно одних лет с матерью, но одетая куда богаче. К его удивлению, она обратилась к нему на немецком, представившись миссис Маурер, старой подругой мамы. Вместе с ней на платформе стоял мужчина средних лет в сопровождении женщины; оба взирали на Курта со сдержанной благожелательностью. Почтительным тоном миссис Маурер назвала его имя: судья Сэмюэл Барнет, покровитель Курта.

Судья Барнет, приближавшийся к пятидесяти годам, оказался невысоким и плотным, с седеющими редкими волосами, большим мясистым носом, густыми бровями и обманчиво сонным взглядом[203]. С виду он казался суровым, даже немного надменным. Дама, стоявшая рядом с ним, почти не превосходившая Курта ростом и такая же коренастая, как судья, оказалась его сестрой, Кейт. Миссис Маурер объяснила, что жить Курт будет не у нее; вместо этого они договорились, что он поселится у судьи Барнета.