Тогда Энн не поняла, только в эту минуту. Она хотела, чтобы Грэм был дома сейчас, живой и здоровый; кроме того, она хотела его под колесами автобуса, растянувшимся, обгорелым на рельсах подземки, проткнутым колонкой автомобильного руля. Оба желания сосуществовали; они даже не думали вступать в войну.

К тому времени, когда Грэм вернулся домой около семи, ее чувства улеглись. Он объявил, что внезапно вспомнил что-то, о чем следовало справиться в библиотеке. Она даже не подумала, верить ему или нет, больше не спрашивала, не видел ли он в последние дни какие-нибудь хорошие новые фильмы. Он, казалось, не считал, что ему следовало бы извиниться. Был он каким-то притихшим и пошел принять душ.

Грэм более или менее сказал правду. Утром, когда Энн ушла, он дочитал газету и вымыл посуду. Потом бродил по дому, как грабитель, удивляясь каждой комнате. И, как всегда, в заключение оказался у себя в кабинете. Да, он мог бы приняться за новую биографию Бальфура, к которой уже настолько приступил, что купил ее. И охотно, так как нынешние биографии — во всяком случае, такое у него сложилось впечатление, — все больше и больше сосредоточивались на сексе. Историки, летаргические мудаки даже в самые лучшие времена, наконец-то открыли отфильтрованного Фрейда. Внезапно все свелось к сексу. Был ли Бальфур на высоте? Был ли у Гитлера крипторхизм?[13]Был ли Сталин Большим Террором в постели? Такой исследовательский метод, пришел к выводу Грэм, сулил примерно те же результаты, что и перелопачивание океана государственных документов.

Ему вполне хотелось получить сведения о фригидности Бальфура, и, в определенном смысле, это даже было необходимо, поскольку самые усердные из его студентов, возможно, в эту самую минуту читают рекомендованную биографию самым ускоренным темпом. Но в более широком смысле никакой необходимости не было. В конце-то концов, он не собирался менять свой подход к изучению истории — интуитивно-прагматический (каким он ему в данный момент представлялся) на психо-сексуальный; начать хотя бы с того, что это взбудоражит кафедру. А кроме того, даже если каждый студент, каждая студентка в следующем семестре прочтет эту биографию (которая, чем дольше он за нее не брался, становилась в его мозгу все толще и толще), он, Грэм, все равно будет знать обо всем куда больше, чем все они, взятые вместе. В большинстве они мало что знали, приступая к занятиям, а вскоре утрачивали всякий интерес, читали ровно столько, чтобы продержаться, брали друг у друга конспекты для экзаменов и были счастливы получить любую оценку, лишь бы положительную. Достаточно было оглушить их именитой фамилией, чтобы они все перепугались. Очень она длинная? — безмолвно вопрошали их физиономии. И нельзя ли мне обойтись без нее? Грэм имел обыкновение в течение первых недель швырять немалую толику фамилий, но главным образом полагался на систему доводить их до зевоты. Pas trop d'enthousiasme — не перевозбуждай их, говорил он себе, глядя на своих первокурсников; заранее не предугадаешь, что именно ты можешь на себя навлечь.

Так что вместо Бальфура он порылся в картотечном ящике 1915–1919 годов своей картотеки. Там имелась одна девушка — он по-настоящему предвкушал, как подрочит с ней. Большинство девушек в большинстве журналов, разумеется, вполне подходили для тяжелого флирта и даже — если в решительный момент пальцы вводили тебя в заблуждение — для консумации. Но почему-то в каждом журнале обреталась фаворитка, к которой возвращаешься, о которой думаешь с нежностью, которую почти высматриваешь на улицах.

Его дежурной фавориткой была „Джин с тоником“, девушка, отличавшаяся мягким овалом лица и почти страстью к чтению. Ведь на одной фотографии она была запечатлена за чтением книги в твердом переплете, какие предпочитают члены книжных клубов, подумал он неодобрительно, но все-таки лучше, чем ничего. И контраст между этим нежным лицом и энергичной, почти агрессивной манерой, с какой она вывернула свой карман, снова и снова поражал Грэма с пронизывающей силой. „С тоником Джин распаляет мужчин“ — возвещала соленая подпись: но это было чистейшей правдой.

В ванной Грэм перечитал весь журнал, кроме страниц, посвященных „Джин с тоником“ (почему она не на вкладке, гневно вопросил он: куда лучше, чем эта, как бишь ее из серии „Тома Джонса“, одни только вышитые бикини и „мягкая фокусировка“, это надо же!»). Тогда как Джин с тоником, раскрывающаяся в наводящей трепет деятельности в конце журнала… Еще пара страниц читательских писем и объявлений массажных салонов, и ты можешь обратиться к ней, обещал он себе. Ну хорошо, ладно, теперь же. Его левая рука отыскала Джин, а правая посерьезнела. Еще раз проверить, сколько у нее страниц, да, восемь — три разворота и по странице в начале и в конце. Ладненько, начинай с конца. Черт, да, она же, ведь она, затем назад к началу, и одну, да, потом перевернуть и… м-м-м-м… затем да, это фото, теперь перелистнуть, и время посмотреть на каждую из трех фотографий медленно, любяще, прежде чем Эту, Эту. Идеально.

После обеда он устроился перед телевизором и настроил его на ITV, переключил на VCR, нажал кнопку «запись» и тут же — «пауза». Таким способом он не терял две-три драгоценные секунды. Он просидел так больше часа, глядя сериалы, пока не увидел того, чего хотел, и не нажал «паузу». Пятнадцать секунд спустя он нажал кнопку «стоп». Потом повторил всю запись. Сначала это его не тревожило, но позднее он угрюмо задумался. Может быть, стоит поехать в Колиндейл, возможно, это отгонит печаль. Странно, до чего яростной может быть печаль. И еще странно, как возможно быть одновременно и абсолютно счастливым, и абсолютно печальным. Может быть, тебе положено испытывать такую печаль, раз ты испытывал такое счастье. Возможно, они связаны между собой, сосуществуют, как фигурки на часах с кукушкой. Ку-ку, подумал он, ку-ку. Кто из вас будет следующим?

Джек обладал способностью улыбаться неискренне, а не только искренне. На это открытие у Сью ушло несколько лет, но различие, раз замеченное, оказалось непогрешимым индикатором поведения. Неискренняя улыбка обнажала чуть больше верхних зубов и удерживалась чуть дольше необходимого; несомненно, имелись и другие тонкости, но их маскировала борода.

Почти все уик-энды Джек распространялся на тему Хендриксов и со вкусом строил предположения, даже когда ничего нового не случалось. Сью предвкушала очередной эпизод из мыльной оперы их друзей. Питала она к ним не настолько теплые чувства, чтобы тревожиться. Но в эту пятницу она получила в ответ буркающее:

— На этой неделе обошлось без кушеточного анализа…

— Как по-твоему, что у них затевается?

— Почем я знаю.

— Ну, давай же. Предположи.

Несомненно, он нуждался в улещивании; пожалуй, она вернется к этой теме завтра. Но тут же поняла, что этого не будет: он посмотрел на нее, показал больше зубов, чем обычно, и ответил:

— Мне кажется, тема полностью спустила пары, голубка моя.

Всякий раз, видя эту улыбку, Сью примеривалась, что ощущала бы, если бы ненавидела Джека. Не то чтобы она его ненавидела, и к тому же Джек всегда усердно старался нравиться — но всякий раз, когда он улыбался так, она думала про себя: да, конечно, и главное, так будет ощущаться ВСЕ ВРЕМЯ. Ведь в первый раз эта улыбка сопроводила ее первое открытие того, что Джек ей изменяет. И обозначала конец того, что она называла своей фазой Черных с реки Тулли.